Проклятие Айсмора - Ольга Зима

— Не хочу, чтобы ты уходила. А насчет поесть…

Бэрр свистнул, и паренек, бегущий по деревянной мостовой и шлепающий по самым крупным лужам, остановился и обернулся на резкий звук.

— Найдешь, где достать еды?

Тот кивнул, цапнул брошенную монетку с напутствием «хлеба, вина и сыра», продолжая с интересом и без особого страха рассматривать в чужом окне полураздетого сонного Бэрра — грозу Айсмора, цепного пса винира, того, про кого уже была пущена новая сплетня, что он вынес дверь ратуши не то топором, не то ногой, не то глянул на нее — она сама и отвалилась.

— Столько же получишь, когда принесешь.

— А… что вы тут делаете? — не выдержал любопытный паренек.

— Живу я тут, — ухмыльнулся Бэрр, упершись в створ.

— А-а… — с пониманием и некоторым ехидством протянул мальчишка, и Бэрр не удержался:

— Что — я не могу жить у своей жены?

Он выудил из-за спины и прижал к себе покрасневшую и сопротивляющуюся Ингрид.

— Бэрр женился⁈ — хихикнул пацан и топнул ногой, взметнув кучу брызг. — То-то дождь перестал!

Насмотревшись, как паренек множеством жестов и гримас высказал свое одобрение и заодно предвкушение того, что этим дивным днем он, обладатель исключительного знания, продаст его с невероятной для себя выгодой, Бэрр рявкнул: «Беги живей!» И пожалел, что не дотянется с подзатыльником.

Пацан убежал, восторженно подпрыгивая. Ингрид с упреком и смущением начала:

— Любовь моя, ну зачем ты…

— Затем! Одному свидетелю мы уже показались. Домохозяйка не считается — сама отказалась. Надо будет найти еще, двух, но позже, родная.

— Может, Гаррика и Гутлафа? — спросила Ингрид и зарделась от собственной смелости.

— Гутлафа? — не слишком довольно переспросил Бэрр.

— Умнейший, достойнейший человек. А сколько языков знает! Он столько мне про тебя рассказал! — с жаром отозвалась Ингрид. — Даже предложил сам переговорить с тобой. Видно, мои чувства к тебе на лице написаны. А еще сказал, что не знаю, какую власть надо тобой имею. Про твою королевскую кровь тоже поведал!

И только тогда ревность отпустила Бэрра.

А потом Ингрид смеялась над собой: как каждый день за этот год надеялась, что он придет. Не упрекала его, как почему-то ожидал Бэрр и даже придумывал отговорки. Не пригодились. Потому что с Ингрид было здорово разговаривать и молчать оказалось тоже здорово!

Потом он рассказывал ей о своем решении уехать, попутно разливая принесенное вино, разламывая хлеб и любуясь вытащенными Ингрид из комода старинными бокалами из дутого стекла:

— Я понимаю, что прошу о многом… Подумай хорошенько, не отвечай сразу, — не удержавшись, прижал к губам ее руку, опять заставив Ингрид покраснеть. — Это ведь мне здесь больше не жить и не работать. Я мог бы попытаться придумать что-нибудь еще: уезжать на заработки или сопровождать грузы. А у тебя хорошая, любимая работа, да и Домхан-град так далеко!

Наконец он выдохся, а Ингрид тихо спросила:

— Когда выезжаем?

Ухватилась за его кисть своими пальчиками, поцеловала и прижала к груди, произнеся слова клятвы Золотого Города, такие древние, что они казались седой легендой: «Признаю тебя мужем своим, и пусть станет твоя семья моей семьей, твой город — моим городом, твое небо — моим небом».

И Бэрр повторил ее клятву.

Это была еще одна сторона его новой жизни, о которой Бэрр даже не задумывался. Взять на себя ответственность за чью-то судьбу, столь трогательно и без сомнений врученную ему, оказалось куда труднее, чем уйти от винира и продать все, что можно, собираясь в дальний путь. Оставалось лишь ждать руанского отряда, выступавшего на юг через одну-две недели. Он запретил себе мысленно хоронить брата. Мало ли причин может быть для молчания? Незачем хоронить ни себя, ни его раньше отмеренного судьбой времени.

Где взять третьего свидетеля?

— эй, фонарщик! — позвал Бэрр.

…Вот тот, чей вы, господин почетнейший винир, отчет получили, все врет. Это я присматривал вчера. Я. Я за ним без малого год присматриваю, а теперь он мне всю жизнь перевернул.

Да, могу твердо сказать, что свидетелей новой семьи вашего бывшего помощника было трое. И мне оказия случилась быть третьим. А как мне было объяснить, что я на том фонаре не масло заливаю? Мне же пришлось в тот же день в фонарщики наняться. Вышло бы еще, что я под документом расписался с должностью, какую не имею! Много ли от меня тогда за подлог ваш бывший помощник оставил бы?

Нет, вы того крыса тростникового не слушайте, я вам все как есть опишу. Не верьте иным доносчикам, они вам с пять прорубей наплетут. Это из зависти, что у меня теперь приработок и именуюсь я фонарщиком, а не как они. Ухожу я от вас. Мне и жалование назначили. Вы не верьте всему, что болтают. Прилипалой быть противно, и против совести. Было же дальше…

* * *

Было еще темно, когда Ингрид осторожно выбралась из объятий Бэрра, стараясь не разбудить его, задремавшего под утро. Осторожно подняла откинувшуюся во сне руку, поправила покрывало. Чуть посидела рядом, улыбаясь: темные влажные волосы разметались по подушке, ресницы вздрагивали, губы шевелились.

Ингрид очень тихо отошла и, ополоснувшись теплой водой, поставила греться котел — пусть муж поплещется в удовольствие! Оделась, быстро расчесала спутавшиеся волосы, нещадно дергая концы, торопливо заплела косу. Выставила на стол какую нашла еду.

С вещами Бэрра ее квартира стала совсем крошечной. Дорожная одежда наверняка нуждается в стирке и в починке. Ее запасов явно не хватит — нужно срочно докупить и мыла, и ниток, да и всего прочего в дорогу. Ей, оказывается, просто не в чем ехать! Пора было идти, но Ингрид не удержалась…

Сумки бывшего помощника винира так и лежали в углу. Из одной, прихваченной двумя тонкими кожаными ремнями, виднелся край серебристой кольчуги. А черный крутой рог лука словно внимательно глядел на Ингрид. Она подошла, посмотрела завороженно, подняла с пола грозное, в ее рост, оружие. Вытащив из чехла и уперев одним концом в пол, попробовала согнуть его и накинуть тетиву — у Бэрра так легко получалось! Но лук поддаваться отказался. Наотрез. Ингрид любовалась на него, почти как на мужа, потом с трудом засунула тяжелый лук в чехол, а чехол — аккуратно поставила к стенке. Вытащила двумя руками — для одной он был