Сильверсмит - Л. Дж. Кларен

непроверенные чувства. Никогда больше не стану действовать безрассудно, даже ради тех, кого люблю. Никогда больше не позволю себе лгать самой себе. И никому больше не поверю на слово.

Я приняла за чистую монету слишком много вещей, что оказались ложью.

Хватит.

Молохай убил во мне кое-что — мою слепую веру в добро. Я отрастила новое сердце, и теперь, несмотря на остатки любви и тоски, мне нужно решить — готова ли я когда-нибудь снова отдать это сердце кому бы то ни было.

Я плотнее завернулась в плед и сменила позу на стуле. Шира прижалась к моей ноге, почувствовав мое беспокойство.

— Можно ли любить и ненавидеть человека одновременно? — спросила я тихо.

Даймонд сделал глоток кофе и пожал плечами.

— Если силы этих чувств равны… думаю, можно.

Я сглотнула.

— Я должна чувствовать к нему одно лишь презрение. И я злюсь, правда, злюсь… но все, чего я хочу, чтобы появилась причина… простить его, — меня передернуло от волны ненависти к себе. — Почему, Даймонд? Почему я хочу его простить? Я ведь должна хотеть убить его. Что со мной не так, если я хочу простить человека, который убил тех, кого я люблю, сильнее, чем хочу ненавидеть его?

Даймонд внимательно на меня посмотрел.

— А ты веришь в то, что у него был выбор? Что он мог не убивать их?

Если бы я не побывала в том месте, где оказался Оливер после смерти, я бы сказала — да, мог. Но человек, который может убить ребенка, не может быть добрым. Не подарит ему игрушечного коня. Молохай причинил мне такую боль лишь своими тенями, сила у него была безмерная, и с такой силой можно было бы сотворить ужас.

Когда я нашла Филиппа и Оливера, они были такими… спокойными. Будто не страдали. Несмотря на кровь, несмотря на весь ужас. Это их умиротворенность — то, что я никогда не забуду.

— Нет, — прошептала я. — Нет, я не думаю, что у него был выбор.

Даймонд перевел взгляд на письмо Гэвина, которое все еще лежало на столе. Мы оставили его там недели назад и с тех пор не трогали.

— Ты читала его? — спросил он.

Я сглотнула и покачала головой.

— Мне нужно идти к Пещерам, но я не пойду туда вслепую. Я пойду на своих условиях. Но те люди… большинство из них, — добавила я, подумав о тех, кто не был Симеоном и Элоуэн, — невиновны. Я не могу бросить тысячи людей.

А то, что было в письме, только усложнит мне возвращение к роли, от которой я пыталась бежать.

Повисла тяжелая пауза. Даймонд постукивал пальцами, не решаясь что-то сказать. Потом вздохнул, развернул письмо и достал из него крошечный, легкий, как перо, обрывок бумаги. И положил передо мной. Бумага была старая, буквы — почти стертые. Я прочла один раз. Второй. Еще раз. Никогда семь слов не значили так много.

Это был Симеон. Не следуй за мной.

Я узнала этот резкий изгиб буквы «С», широкую петлю у строчной «д», и то, как почерк сочетал курсив с печатными буквами. Эти мелочи всегда были неизменны. Я знала, потому что этот почерк был слишком знаком.

Это был мой почерк.

Я медленно втянула в себя воздух и прошептала:

— Это я написала?

Даймонд кивнул, нахмурив темные брови за круглыми очками.

— Ты оставила это для Смита, когда Симеон забрал тебя у него. Четыреста лет назад.

— И он… последовал за мной.

— Да, — Даймонд выдохнул с каким-то благоговейным изумлением и придвинул ко мне записку и письмо. — Да, Ари, он последовал за тобой.

Я сказала ему не идти за мной к лагерю Молохая, но он все равно пошел, а потом…

«Клянусь каждой звездой, каждым небом, каждой душой, прошедшей через этот мир, я пойду за тобой!»

Даже после смерти он сдержал обещание.

— Расскажи, — сказала я, подняв взгляд на своего кудрявого спутника — на друга. Да, теперь я могла назвать его другом. Не врагом. — Расскажи все, что знаешь. Все детали. О моей прошлой жизни. О нем. О нас. О том, кем я была. Я должна услышать это от кого-то, кто не он. А потом решу, чему верить. Или хотя бы попробую.

Даймонд облегченно вздохнул и подался вперед, словно готовился к этому разговору все последние три недели.

— Тебе ведь рассказывали, как Молохай и Симеон пробудили скрытую силу в Нириде, чтобы свергнуть старую власть? Династию Рексусов. Тиранов.

Я кивнула.

— Они поставили Кристабель на трон, решив, что народ охотнее примет матриархат.

— Да. А потом Кристабель влюбилась в другого мужчину, вышла за него замуж, и это свело Молохая с ума.

— Верно, — сказал Даймонд. — Но за годы до того, как Молохай окончательно обратился во тьму, когда он еще пытался завоевать сердце Кристабель и раз за разом терпел неудачу, он искал… другие выходы своей ярости. Одной из его жертв стала молодая служанка по имени Луиза. Уязвимая, лет двадцати. Она забеременела. Что-то пошло не так во время родов — слишком большая кровопотеря. Ребенок выжил, а она — нет. У Луизы была старшая сестра, но та с мужем отказались от бастарда. К счастью, пожилая женщина по имени Иден, помогавшая при родах, не смогла бросить младенца. Она и ее муж, кузнец Айзек, взяли мальчика и вырастили его как своего. Этим ребенком был Смит.

Иден и Айзек. Он ведь рассказывал мне о них.

«Я любил тебя с того момента, как ты вошла в мою кузницу…»

Слова Даймонда ткали в моей голове ткань, вплетая нити правды Гэвина.

«Она была самым прекрасным созданием, что я когда-либо видел…»

Когда он это говорил, он смотрел именно на меня.

— Три с половиной года спустя у Кристабель родился ребенок от ее мужа, — продолжил Даймонд. — И это окончательно сломало Молохая. Он убил ее мужа. Потом нашел младенца, девочку трех дней от роду, и вонзил кинжал ей в сердце. И теперь ты знаешь… что этой девочкой была ты.

Мои пальцы медленно коснулись двухдюймового шрама над сердцем. Тайного шрама, который больше не был тайной. Теперь было ясно, почему Элоуэн скрывала от меня правду.

— Только ты не умерла. Ты выжила. Проявила силу такой мощи, что твоя мать и Симеон спрятали тебя в замке, чтобы защитить и не дать Молохаю узнать, что ты жива. То, что ты смогла пережить удар кинжалом в сердце в трехдневном возрасте… — Даймонд передернулся. — Они любили тебя, но и боялись. Хотя ты тогда была всего лишь младенцем, Симеон понимал