Месть. Идеальный сценарий - Лея Вестова

хотела. Но липкое, неприятное чувство опасности не покидало меня. Оно стало моим вторым я, моей тенью. Я начала вести журнал наблюдений, как сумасшедшая. Записывала время появления серой машины, отмечала маршрут человека с собакой. Мой разум отчаянно искал систему в хаосе, подтверждение своим страхам.

Враги, поняв, что физическое устранение провалилось и я теперь под защитой, сменили тактику. Они начали психологическую войну. И их первый удар был нанесен с дьявольской точностью.

Однажды Дмитрий настоял, чтобы я вышла на короткую прогулку.

— Ты не можешь сидеть взаперти вечно, — сказал он непреклонным тоном. — Тебе нужен свежий воздух. Это уже вопрос здоровья. Мой человек, Виктор, будет с тобой. Он лучший из лучших, бывший спецназовец. Просто пройдетесь по скверу через дорогу. Тридцать минут. Не больше.

Я сопротивлялась, умоляла его не заставлять меня выходить. Мысль о том, чтобы покинуть свое убежище, пусть и похожее на тюрьму, приводила меня в ужас. Но он был настойчив.

Виктор оказался рослым, молчаливым гигантом с абсолютно непроницаемым лицом. Его присутствие должно было успокаивать, но почему-то нервировало еще больше. Мы шли по осеннему скверу. Под ногами шуршали желтые листья. Воздух был свежим и прохладным. Но я не чувствовала ничего, кроме страха. Каждый прохожий казался мне потенциальным убийцей. Я инстинктивно вжимала голову в плечи и старалась идти как можно ближе к Виктору. Эти тридцать минут показались мне вечностью.

Когда мы вернулись, я с облегчением перевела дух. Квартира. Моя безопасная крепость. Я закрыла за собой дверь на все замки и прислонилась к ней спиной. Я дома. Я в безопасности.

Квартира встретила меня идеальным порядком. Все было на своих местах. Я, по своей новой параноидальной привычке, быстро обошла комнаты. Книга на столе лежала под тем же углом. Чашка на кухне стояла на том же месте. Облегчение волной прокатилось по телу.

Я прошла в спальню, собираясь прилечь. И замерла на пороге.

Сердце не просто пропустило удар. Оно остановилось. Воздух застрял в легких.

На идеально заправленной кровати, точно по центру белоснежной подушки, лежала фотография в серебряной рамке.

Та самая, что всегда стояла на столе в моем старом доме. Моя детская фотография с отцом. Мне там лет семь, я сижу у него на коленях, щербато улыбаюсь, а он обнимает меня, и его глаза светятся любовью и нежностью.

Они были здесь.

В моей «безопасной» крепости. В моем последнем убежище. Они ничего не взяли, ничего не сломали. Они просто оставили знак. Демонстративный, наглый, жестокий. Это было послание, которое не нуждалось в словах. «Мы знаем, где ты. Мы можем войти, когда захотим. Ты нигде не спрячешься. Мы можем достать не только тебя, но и то, что тебе дороже всего — твою память».

Сначала я не кричала. Я просто стояла и смотрела, не в силах пошевелиться. Мир сузился до этой маленькой серебряной рамки на белой подушке. А потом плотина прорвалась. Из моей груди вырвался дикий, животный вопль, полный ужаса и отчаяния.

Я бросилась к телефону, пальцы не слушались, несколько раз роняя его. Наконец, я набрала номер Дмитрия.

Когда он примчался через двадцать минут, я была на грани истерики. Я металась по комнате, как раненый зверь.

— Как они вошли⁈ — кричала я, вцепившись в его рубашку. — Как⁈ Ты же говорил, что здесь безопасно! Ты обещал! Это твоя вина!

Он осторожно отцепил мои руки и подошел к двери. Его лицо превратилось в ледяную маску.

— Замок вскрыт профессионально, — процедил он, осматривая едва заметные царапины на металле. — Работал специалист высочайшего класса. «Медвежатник». Кира, успокойся. Сядь. Выпей воды.

— Успокоиться⁈ — я разразилась горьким, истерическим смехом. — Ты предлагаешь мне успокоиться⁈ Они были в моей спальне! Они трогали мои вещи! Они трогали фотографию моего отца своими грязными руками! Они могут вернуться и убить меня во сне!

— Они не вернутся, — его голос был тверд, как сталь. — Не сегодня. Это была акция устрашения. Они показали, что могут. Теперь они будут ждать, пока ты сломаешься. Паника — это именно то, чего они добиваются. Не давай им этого.

Но я его не слышала. Я видела в его профессиональном спокойствии лишь холодность и равнодушие. Мой страх искал выход, и он нашел его в обвинениях.

— Это ты во всем виноват! — кричала я, давясь слезами. — Это ты меня сюда привез! Ты заставил меня выйти на эту проклятую прогулку! Это была ловушка, а ты ее не заметил! Какой же ты профессионал⁈

Его лицо дрогнуло. Мои слова попали в цель. Я видела в его глазах боль — боль от моего недоверия и от собственного чувства вины, которое он так тщательно скрывал.

— Кира, прекрати, — сказал он тихо, но властно. — Истерика нам не поможет. Нам нужно думать.

— Я больше не хочу думать! Я хочу жить! — выкрикнула я.

В тот вечер мы впервые по-настоящему поссорились. Это была уродливая, отчаянная ссора двух измученных людей. Я обвиняла его в непрофессионализме, потому что мой страх был так велик, что мне нужно было переложить его на кого-то другого. Он пытался достучаться до моего разума, но видел перед собой только панику, которая могла погубить нас обоих.

Между нами выросла стена. Стена из моего страха и его уязвленной гордости. Мое убежище превратилось в новую, еще более страшную тюрьму, потому что теперь я чувствовала себя в ней абсолютно одной. Доверие, которое так медленно и трудно рождалось между нами, треснуло. И я с ужасом поняла, что мой единственный защитник, возможно, больше мне не верит. А я не верила ему.

Глава 9

Дмитрий был в ярости. Но это была не та горячая, крикливая ярость, что сжигает дотла в одно мгновение. Это была холодная, концентрированная ярость профессионала, которого унизили на его же территории. После нашего возвращения из сквера атмосфера в конспиративной квартире стала плотной, как ртуть. Воздух можно было резать ножом. Стена, выросшая между нами во время моей истерики, никуда не делась. Она стала невидимой, но от этого не менее реальной. Мы избегали смотреть друг на друга, наши разговоры свелись к коротким, функциональным фразам: «Тебе что-нибудь нужно?», «Я заказал еду, принесут через час», «Запри дверь».

Я чувствовала себя виноватой за свой срыв, за несправедливые обвинения. Но страх, липкий и всепроникающий, парализовал мою волю, не давая найти правильные слова для извинения. А он… он был погружен в