Её Сиятельство Графиня - Лика Вериор

превратно. А у меня и муж при смерти, по меньше мере грубо сверкать зубами направо и налево, пусть мне и всё равно на Фёдора. Да, вуаль, определённо, придумал кто-то, кто о женщине заботится, за ней — как за каменной стеной.

Была у нас проездом одна дама, русский она знала плохо, часто с французского перескакивала на немецкий — свой родной язык. В наши края её занесло на лечение, о водах Кавказа говорили по всей Европе. Она давно и прочно была вдовой, о новом браке никогда не думала, но к чему я её вспомнила, она — почти не снимая — носила вуаль.

Мне всегда казалось, что это этакая вдовья изюминка, мол — мой траур должен быть виден, — но за одним разговором она рассказала мне, что вуаль для неё — как маска, и эту маску не надо удерживать — она не слетит, как те, что дамы носят в обществе. Привычку носить вуаль она заимела ещё задолго до смерти мужа, он увлекался древним миром и нередко рассказывал ей о том, как женщины высочайшего света того времени предпочитали себя вести, как одевались. С тех пор, по чуть-чуть, она вводила вуали в свой гардероб, а в один момент и вовсе не смогла от них отказаться.

Вот и я, как она. Один раз получив эту свободу — отказываться от неё не хочется.

Экипаж был прогрет до духоты, но мне так даже больше нравилось. В это время года в Петербурге темнело рано. Как рассказывали, зимой можно дня вовсе не застать — настолько он короток. К подобному привыкалось трудно, но я надеялась, что знаменитые летние белые ночи смогут уравновесить ситуацию. За окнами не виднелось ничего особенного, на главные улицы мы выехали не скоро, и вечер четверга не отличался особой многолюдностью.

Впрочем, на подъезде к Михайловскому всё переменилось — здесь всюду стояли экипажи, дворец светился каждым окном. Меня тут же встретил лакей, вызвавшись проводить до гостевой, где все и собрались. Музыка слышалась уже издалека, предчувствуя скорую головную боль, я не торопилась — разглядывала картины, великим множеством развешанные на стенах. Из всего искусства меня в большей степени привлекала именно живопись, затем — поэзия, музыка же была в самом конце списка, я, по правде, не освоила ни один музыкальный инструмент, что выставляло меня в не лучшем свете.

В одной из зал мой взгляд зацепился за огромное полотно. Его ни с чем нельзя было перепутать — «Девятый вал» Айвазовского. Сердце замерло, а потом пустилось вскачь — я, не задумываясь, подошла ближе, и волны захлестнули меня — кажется, я даже почувствовала запах моря.

— Разве она не должна быть в Зимнем дворце? — спросила лакея, но ответил мне вовсе не он:

— Тётушка попросила её на время.

Обернулась. Напротив картины, на расположенной в нише скамейке, сидел Демид Воронцов.

— Добрый вечер, ваша светлость, — присела в реверансе. — Простите, что нарушила ваше уединение…

— Ничего. Мне уйти?

— Это я должна, — его предложение несколько смутило. Всё же я не такая грубиянка, чтобы выгонять его, когда он пришёл первым.

— Нет, мне приятна ваша компания.

— Почему вы не с остальными гостями?

— Быстро устаю от общества.

Странно, он показался мне тем ещё франтом, любителем шумных развлечений и щегольства.

— Понимаю, — кивнула, вернув всё внимание картине.

— Что вы чувствуете?

— Что?

— Ваши чувства при виде картины? Эта бушующая стихия…

— Мне страшно, — призналась. — Мы — лишь крохотные песчинки, ничтожнейшие из созданий.

— Вас это печалит? — он не подходил ближе, так и сидел на скамейке за моей спиной. Это, на удивление, не вызывало дискомфорта, было даже как-то привычно. Мы уже были в похожем положении — тогда, на постойном пункте, когда я точно также созерцала искусство — истинное, не перенесённое на полотно, а князь стоял за спиной, словно бы разделяя со мной этот момент.

— Печалит? Не думаю… Скорее восхищает, — я обернулась. Князь задумчиво рассматривал картину, лицо его поначалу показалось мне нечитаемым, равнодушным, но затем вдруг грустным — на мгновение. — А вы? Что вы чувствуете?

— Ничего, наверное.

Он хмыкнул. Казалось, этот факт его удручал.

— Разве это возможно? Тогда почему вы здесь? Не для того ли, чтобы окунуться в эти эмоции?

— Для этого, — не стал отрицать. — Но я ничего не чувствую. Картина как картина. Вижу мазки, вижу цвета, понимаю — да, талантливо, но эмоции?.. Нет, отнюдь.

— Вы просто неправильно смотрите, — я снова вернула внимание картине. — Подойдите сюда, — пригласила. — Не так важно исполнение, не важен исполнитель, важно то — что художник изобразил.

— И что же он изобразил?

— Человеческую ничтожность конечно же! Представьте себя — там, на этом плоту. Вы ничего не можете противопоставить стихии. Ваше ничтожество лишь доказывает Его силу, ведь кто управляет этими волнами? Кто решает, выживите ли вы или вас утащит на одно? Только Он. Он создал море и волны, и Он создал того, кто смог запечатлеть их на полотне так искусно, что кажется, будто они настоящие.

Я закрыла глаза и, немного расставив руки, вдохнула полной грудью. Тут же услышала, как шумно вдыхает князь, повторяя за мной.

— Да, я зачерствел, — проговорил он вдруг, вставая. — Кажется, мне нужно чёткое руководство, как воспринимать живопись.

— С благодарностью, — сказала просто. — Я думаю, в этом ваша проблема, вы просто неблагодарны, воспринимая всё вокруг — как данность.

— Меня чаруют ваши мысли — словно глоток свежего воздуха.

— Только не начинайте про юность, ваша светлость, — закатила глаза.

— Однако на вашу юность я и списываю подобное. В один момент — хочешь того или нет — всё становится ничем иным, как данностью, обыденностью.

— С вами невозможно вести беседу, — вздохнула. — Мы можем продолжить её через десять лет, когда вы перестанете всё списывать на мой возраст и, наконец, обратите внимание на то, что давно уже потеряли гибкость ума и способность широко мыслить. Но, поверьте, это излечимо. И простите, — опомнилась, — за прямоту.

— Очаровательно, — улыбнулся князь. — Идёмте, я провожу вас.

— Меня есть кому… — обернулась, но в зале нас было только двое — лакей успел куда-то уйти. — Что ж, извольте. Это не будет выглядеть дурно?

— Здесь — нет. Я бы не отнёс Кружок к тому ряду светских мероприятий, после которых идут столь грязные пересуды, что от них годами не отмыться. Тут, скорее, каждый друг другу — друг, пусть нередко с разными политическими взглядами и готовыми стреляться после всякого мало мальского дискурса.

— Неужели здесь и правда так любят дуэли?

— О-о, Лизавета Владимировна, это буквально — любимое развлечение света, при