Летний сад - Полина Саймонс

Она оцепенело лежала рядом с Энтони в их двуспальной кровати.

На следующее утро Татьяна отправилась на причал. Шлюп Джимми стоял там, а Джимми старался починить какое-то повреждение в борту.

– Привет, малыш! – сказал он Энтони. – Твой папа еще не вернулся? Я собираюсь отправиться добыть немножко лобстеров, только нужно тут починить.

– Он еще не вернулся. Но он привезет мне игрушечного солдатика.

Татьяна спросила:

– Джимми, он что-нибудь говорил тебе, на сколько дней уезжает?

Тот качнул головой:

– Нет, он сказал, что, если я захочу, я могу нанять одного из тех парней, что приходят сюда искать работу. Если его долго не будет, я так и сделаю. Надо же вернуться к делу.

Утро выдалось изумительное.

Татьяна, таща Энтони за руку, буквально взбежала вверх по холму к дому Бесси и стучала до тех пор, пока Бесси не проснулась и не вышла к двери с несчастным видом. Татьяна, не извиняясь за ранний визит, спросила, сообщал ли Ник что-нибудь из госпиталя.

– Нет, – ворчливо ответила Бесси.

Татьяна отказалась уходить, пока Бесси не позвонила в госпиталь и не выяснила, что полковник был туда принят без каких-либо проблем два дня назад. Мужчина, привезший его, пробыл там день, а потом уехал. Больше никто ничего не знал об Александре.

Прошел еще день.

Татьяна сидела на скамье у залива, глядя на утренние волны, наблюдая за сыном, качавшимся на проволочных качелях. Она прижимала ладони к животу. Она старалась не раскачиваться, как раскачивался Александр в три часа ночи.

Он что, бросил ее? Поцеловал руку и ушел?

Нет. Это было невозможно. Что-то случилось. Он не смог справиться, не смог совладать, не смог найти дорогу туда, дорогу обратно. Я знаю. Я чувствую. Мы думали, что самое трудное позади, – но мы ошибались. Жизнь и есть самое трудное. Бороться за жизнь, когда весь ты выгорел изнутри и снаружи, – нет ничего труднее. Боже милостивый… Где Александр?

Она должна была немедленно отправиться в Бангор. Но как? У нее не было машины; могут ли они с Энтом отправиться туда на автобусе? Могут ли они покинуть Стонингтон навсегда, бросив все? И поехать – куда? Но она должна была что-то сделать, она не могла просто сидеть здесь!

Она была напряжена внутри, снаружи.

Она должна была быть сильной ради сына.

Должна быть решительной ради него.

Все будет в порядке.

Она повторяла это как мантру. Снова и снова.

«Это мой ночной кошмар!» – кричало все тело Татьяны. «Я думала, это как сон – то, что он снова со мной, и я была права, а теперь я открыла глаза, и он исчез, как и прежде».

Татьяна смотрела на качавшегося Энтони, смотрела мимо него, думая только об одном мужчине, воображая только одно сердце в бесконечной пустоте вселенной, – после, сейчас, всегда. Она все так же летела к нему.

Жив ли он еще?

Жива ли еще я?

Она думала, что жива. Никто не может страдать так сильно, будучи мертвым.

– Мама, ты смотришь? Я хочу крутиться, крутиться, пока у меня не закружится голова и я не упаду. Ух! Ты смотришь? Смотри, мама!

Ее пустой взгляд скользнул к нему.

– Я смотрю, Энт. Смотрю.

В воздухе сильно пахло августом, солнце сияло так ярко, сосны, вязы, море, кружащийся мальчик, молодая мать…

Татьяна воображала Александра с самого детства, еще до того, как поверила, что некто вроде него вообще возможен. Когда она была девочкой, мечтала о прекрасном мире, в котором добрый человек придет извилистыми дорогами, может быть, его блуждающая душа будет искать ее.

На берегу реки Луги, 1938 год

Мир Татьяны был идеален.

Жизнь может и не быть идеальной, даже совсем нет. Но летом, когда день начинается почти до того, как кончился предыдущий, когда ночь напролет поют сверчки, а коровы мычат, когда еще не улетел сон, когда летние запахи июня в деревне Луге остры – вишня и сирень – и в душе волнение от рассвета до сумерек, когда ты можешь лежать на узкой кровати у окна и читать книги о великих приключениях и никто тебя не тревожит, – а воздух так спокоен, и шелестят ветки, и совсем близко журчит река Луга… тогда мир – идеальное место.

И в это утро юная Татьяна спешила по дороге, неся два ведерка молока от коровы Берты. Она напевала, молоко плескалось, Татьяна торопилась, чтобы поскорее дойти и забраться в кровать и читать изумительную книгу, – и девушка невольно подпрыгивала на ходу, а молоко проливалось. Она остановилась, опустила коромысло с плеча на землю, подняла одно ведро и выпила из него теплого молока, потом подняла другое и выпила еще. Снова подняв коромысло на плечи, побежала дальше.

У Татьяны были длинные руки и ноги, все вытягивалось в прямую линию – ноги, колени, бедра, грудная клетка, плечи, сходясь к длинной шее, и все это венчало круглое русское лицо с высоким лбом, крепким подбородком, розовым улыбающимся ртом и белыми зубами. Глаза ее сверкали озорной зеленью, щеки и маленький нос покрывали веснушки. Это радостное лицо окружали очень светлые волосы, легкие как перышки; они падали ей на плечи. Никто не мог сидеть рядом с Татьяной и удержаться от того, чтобы не погладить ее шелковую голову.

– ТАТЬЯНА! – Этот крик раздался с крыльца.

Кто же это мог быть, кроме Даши.

Даша всегда кричала. Татьяна, нужно то, Татьяна, нужно это. «Ей бы научиться расслабляться и понижать голос», – подумала Татьяна. Хотя зачем? Все в семье Татьяны были шумными. А как еще можно кого-то услышать? Их было слишком много. Ну, ее седой дедушка как-то умудрялся быть тихим. И Татьяна тоже. Но все остальные: ее мать, отец, сестры, даже брат Паша – ему-то зачем кричать? – все орали, словно только что появились на свет.

Дети шумно играли, а взрослые ловили рыбу и выращивали овощи в огороде. У кого-то были коровы, у кого-то козы; они меняли огурцы на молоко, молоко на зерно; мололи рожь и сами пекли хлеб. Куры несли яйца, которые меняли на чай у горожан, и время от времени кто-то привозил из Ленинграда сахар и икру. Шоколад был таким же редким и дорогим, как бриллианты, и потому, когда отец Татьяны (который недавно по служебным делам ездил в Польшу) спросил детей, что им привезти, Даша тут же сказала: «Шоколад!» Татьяна тоже хотела сказать «шоколад», но вместо того произнесла: «Может быть, красивое