Соленый ветер Ле Баркарес - Мила Дуглас

Куда? Мысль прорезалась сквозь шум ветра. Маяк. Белый, одинокий маяк на дальнем мысе. Туда, где ветер вырывает крики из глотки и уносит в безжалостное море. Туда, где можно завыть в пустоту, и никто не услышит твоего смятения, твоего страха, что любовь бессильна перед такой виной, перед этой ненавистью. Туда, где можно спрятаться от страшной мысли: а что, если она была права? Тело Люка так и не нашли. А он… он отвернулся. И не справился.

Этьен стоял на пороге, глядя в пустоту улицы, куда только что умчалась Анна на своем велосипеде. Первый порыв – броситься за ней – был задавлен свинцовой тяжестью только что воскресшего прошлого. Письмо… Вырезки… Ее лицо, искаженное ужасом и жалостью – этой жалостью, которую он ненавидел больше всего на свете.

Он тяжело дышал, пытаясь загнать обратно демонов, вырвавшихся из ящика.

– Она поехала к соседям, – промелькнула рациональная, спасительная мысль. К Мартине. Наверняка. Остынет. Поговорит. Вернется. Как всегда. Она не уйдет. Не как мать. Просто… остынет.

Он заставил себя сделать шаг со ступенек. Потом еще один.

– Я – дурак! – прошипел он себе под нос, направляясь к дому Мартины. Он машинально поправлял воротник рубашки, пытаясь придать лицу хоть какое-то подобие нормальности. Просто скажу, что поссорились. Обычная ссора. Она не знает. Она не видела того ящика. Она просто обиделась.

Он постучал в знакомую дверь.

– Мартина? Это я, Этьен. Анна не здесь?

Пожилая женщина выглянула в дверь, удивленно покачала головой:

– Анна? Нет, милый, сегодня не видела. Что-то случилось?

– Нет, нет, – он поспешно улыбнулся, чувствуя, как маска нормальности трещит. – Просто не знаю, где она. Забежала к Бернару, наверное. Спасибо!

Он пошел дальше, к дому Бернара. Потом к маленькому кафе на площади, где Анна иногда брала кофе. Потом к причалу, где они иногда сидели.

Везде был один ответ:

– Нет, не видели.

Этьен стоял посреди гостиной. Слова Анны, ее глаза, полные ужаса – все это смешалось с ядовитыми строчками материнского письма. Рациональные мысли о том, где она, куда поехала, разбивались о ледяную стену паники: она ушла. Как мать. Увидела монстра и ушла.

Он машинально прошелся по комнате, его ноги сами понесли его обратно к зловещему ящику. Дверь все еще была открытой. Этьен не хотел смотреть. Не хотел снова нырять в эту бездну. Но что-то сильнее страха и отчаяния заставило его опуститься на колени перед ним. Рука, будто чужая, потянулась к крышке. Он снова поднял ее. Этьен зажмурился, но не закрыл ящик. Его взгляд упал на смятое письмо Элоизы, на зловещие заголовки газет. Острая и знакомая боль пронзила грудь.

Этьен уже хотел захлопнуть крышку навсегда, запечатать этот гроб с прошлым, когда его пальцы скользнули по неровному дну ящика, под слоем газет. Там, в самом низу, прижатый к доскам, лежал еще один конверт. Не желтый и надорванный, как материнский, а прочный, из плотной, чуть шероховатой бумаги. На нем – уверенный, чуть угловатый почерк, который Этьен узнал бы из тысячи. Дед. Жан Дюран.

Сердце Этьена бешено заколотилось, но теперь это был не только страх. Это было потрясение. Как? Когда? Он не помнил этого письма. Не помнил, чтобы клал его сюда. Дед умер через несколько лет после Люка, сломленный горем, но никогда не терявший достоинства. Этьен дрожащей рукой достал конверт. На нем не было адреса, только его имя: Этьену.

Бумага внутри была такой же плотной, пахнущей морем и древесной смолой, как верфи при деде. Этьен развернул лист. Дед писал нечасто, и каждое слово было выверено.

«Этьен,

пишу тебе эти строки, когда твое сердце, я знаю, разбито вдребезги. Пишу, когда море скрыло моего младшего, Люка, и оставило нас с тобой бороться с приливом горя, что сильнее любого шторма у берегов Ле Баркарес.

Я видел твои глаза, Этьен. Видел, как ты пытаешься нести этот груз. Видел, как вина, как камень, тянет тебя ко дну. Сын мой, Мишель, не находит слов и растворяется в проклятой бутылке. Твоя мать… ее боль превратилась в бурю, которая сметает все на своем пути. И я понимаю ее. Понимаю тебя. Понимаю боль, что разрывает нашу семью на части.

Но я пишу тебе не о боли. Я пишу тебе о жизни. О твоей жизни, Этьен.

Ты говоришь мне: «Я виноват, дед. Я был старшим. Я должен был знать. Должен был удержать». Да, ты был старшим. Но ты был пятнадцатилетним мальчишкой, влюбленным в море, как и я когда-то. Ты хотел показать брату его красоту, его силу. Ты хотел быть для него героем, как я был героем для твоего отца. Море – не сад, где все предсказуемо. Оно – стихия. Непредсказуемая, могучая, порой жестокая. Мы не боги, чтобы управлять ветрами и течениями. Мы – моряки. Мы делаем все, что в наших силах, но иногда силы стихии превосходят наши.

Ты боролся за него, Этьен. Я знаю. Я видел это в твоих руках, исцарапанных до крови, когда тебя привели спасатели в ту ночь. Ты боролся до последнего его вздоха. Сказать, что ты «не справился»? Это сказать, что море победило тебя. Но оно победило не тебя. Оно забрало Люка. Это – несправедливость вселенной, а не твоя вина.

Винить себя за то, что ты выжил? Это значит плюнуть в лицо тому дару жизни, который у тебя есть. Люк любил тебя. Он обожал своего сильного старшего брата. Он бы не хотел, чтобы ты погреб себя заживо в этой вине. Он бы хотел, чтобы ты жил. Жил полной грудью. Дышал соленым ветром. Строил корабли, которые будут бороздить это самое море, ставшее для него роковым. Жил за него тоже.

Твоя мать ранена так глубоко, что ее ярость – это крик невыносимой боли. Она потеряла сына. Но она теряет и тебя, Этьен. Прямо сейчас. Своей ненавистью. Не позволяй ее боли убить и тебя. Не позволяй ее словам стать твоей истиной. Твоя истина – в твоём сердце. В твоей любви к брату, которая была настоящей. В твоем мужестве, которое привело тебя обратно сквозь шторм.

Ты – Дюран. Мы знаем, что после самого жестокого шторма всегда наступает штиль. Всегда восходит солнце. Твоя жизнь – это твой корабль, Этьен. Поднимись на палубу. Держи штурвал крепко. Плыви вперед. Не для забвения – для жизни. Для Люка. Для меня. Для себя.

Я верю в тебя,