Соленый ветер Ле Баркарес - Мила Дуглас

«Ты убил его… Ты для меня умер…»

Слова, острые как ножи, вырывающие сына из материнского сердца. И я… что я чувствую теперь к нему? К этому человеку, который двадцать лет носил этот ад в запертом ящике? Сочувствие? Да. Но вместе с ним – ледяной страх. Страх, что Элоиза была права в самом страшном своем обвинении. Что его вина – не просто трагическая случайность, а нечто глубже, темнее. Что моя любовь, мои попытки пробиться к нему – наивная глупость перед лицом такой катастрофы. Как можно исцелить рану, нанесенную родной матерью? Ужас перед бездной материнской ненависти и горя, обрушившейся на подростка, сдавил горло. Перед тем, как это письмо – этот обвинительный приговор – должно было сломать его. Бросила? Нет. Она отреклась. Обвинила в убийстве. Пожелала ему смерти. И потом… подожгла его наследие. А он… отказался ее преследовать. Почему? Из чувства вины? Из последней, искалеченной сыновней любви?

Запахи сплелись в удушливый клубок: пыль, море, тлен… и гарь с верфи. Запах не просто горя. Запах разрушения – физического и душевного. Запах вины, выращенной до чудовищных размеров, и ярости, сжигающей все на своем пути.

– Что ты здесь делаешь?!

Голос Этьена рассек тишину одним ударом. Он стоял в дверном проеме, залитый светом из гостиной, но сам казался источником тьмы. Лицо – мертвенно-бледная маска. Глаза – черные бездны, пылающие не гневом, а первобытным ужасом. Он видел открытую нишу, ящик, письмо Элоизы в моих руках. Видел слезы ужаса на моем лице.

Я замерла, пригвожденная его взглядом и чудовищной тяжестью прочитанного. Слова умерли в горле. Я могла только смотреть на него, держа этот пылающий уголь материнской ненависти.

Он шагнул вперед, резко, как порыв ветра. Рука дернулась к ящику, сжалась в кулак. Сухожилия на шее напряглись, как канаты.

– Отдай.

Голос был ледяным, хриплым, лишенным чего-либо человеческого, кроме абсолютного приказа. Но подо льдом извергался вулкан.

– Анна. Отдай. СЕЙЧАС.

Я попыталась вдохнуть, найти хоть слово. Не обвинение. Не жалость. Просто… что-то. Но что можно сказать после этого?

– Этьен… – сорвалось шепотом. – Письмо… верфи… Она… она же…

Его лицо исказилось судорогой нечеловеческой боли. Он зажмурился, отвернувшись, словно получил пощечину. Когда он снова посмотрел на меня, в его глазах уже не было ужаса. Была чистая, безумная ярость. Ярость загнанного зверя, ярость против несправедливости мира, против меня, вскрывшей его самую страшную рану.

– ЗАКРОЙ! – заревел он, его голос сорвался на вопль, сотрясая стены. Он рванулся вперед, его тень поглотила меня и ящик.

– ЗАКРОЙ ЭТОТ ЯЩИК! ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА! НИКАКОГО ПРАВА ЛЕЗТЬ В МОЙ АД! ОТДАЙ ЭТО!

Он протянул руку. Ладонь была напряжена до побеления костяшек. Не просьба. Ультиматум. Пальцы дрожали от невыносимого напряжения.

Я посмотрела на письмо, на эти ядовитые строки, написанные рукой, которая когда-то гладила его волосы. На фото, где он был изгоем в собственной семье. На вырезку о том, как мать уничтожила его жизнь во второй раз. Боль сменилась леденящим страхом. Не перед его гневом. Перед той бездной отчаяния, в которую он сейчас смотрел.

– Она обвиняла тебя… – прошептала я, не отдавая письмо, а глядя в его безумные глаза.

– Она сожгла все… А ты… ты отказался…

Его рука осталась висеть в воздухе. Что-то надломилось в его взгляде. Ярость не угасла, но в ней появилась что-то еще – проблески бесконечной усталости, изношенности души. Плечи опустились.

– Она была права, – его голос был внезапно тихим, хриплым, мертвым. – В одном. Это была моя вина. Моя. Я был старшим. Я должен был знать. Должен был смотреть. Но я увлекся… лодкой, морем, своей глупой подростковой уверенностью. Отвернулся всего на минуту?

Этьен горько усмехнулся, звук был похож на стон.

– Нет. Мы были там часы, Анна. Часы! Ветер менялся, волны нарастали… а я думал, что справлюсь. Я хотел показать Люку… что я сильный. Что я как дед. Он сглотнул ком в горле, его взгляд упал на газету с заголовком о трагедии.

– А потом… порыв. Лодку швырнуло. Он… он вылетел, как щепка. Я даже не успел схватить его руку…

Этьен сжал кулак, глядя на свою ладонь, будто до сих пор чувствуя ту хрупкую ручку ребенка.

– Но волна… Она была сильнее, всегда сильнее. Она вырвала его… Он оглянулся… его глаза…

Голос Этьена прервался. Он не мог больше говорить. Он стоял, смотря в пустоту за моим плечом, в тот адский день, дрожа всем телом. Его протянутая рука уже не требовала. Она висела беспомощно, искала опоры, которой не было двадцать лет.

Запахи снова накрыли меня – соль, пыль, тление, гарь. Запах его личного ада. Я держала ключ от самой страшной комнаты в его душе. Дверь распахнулась, обнажив пропасть, куда больнее, чем я могла представить.

– А верфи… – он произнес, все еще глядя в никуда.

– Пусть горят. Пусть все горит. Это… плата. За все.

Он резко вдохнул, словно вспомнив, где он. Его взгляд вернулся ко мне, к письму в моих руках. В глазах снова вспыхнула тень той ярости, смешанной с паникой.

– Отдай! – повторил он, но уже без прежней силы, с отчаянием.

Я медленно протянула ему письмо. Он выхватил его, словно опасаясь, что бумага обожжет, скомкал в кулаке и судорожно сунул обратно в ящик, сверху на газету о поджоге. Потом захлопнул крышку с таким грохотом, что я вздрогнула.

– Уйди, – прошептал он, не глядя на меня, уставившись в закрытый ящик.

– Пожалуйста. Просто… уйди. Сейчас.

Его поза, его голос, вся его фигура излучали такую непереносимую боль и потребность в полном одиночестве, что возражать было немыслимо. Да и что я могла сказать? Слова были бессильны перед этой бездной. Перед правдой, которую Элоиза выжгла в его душе?

Я поднялась с колен, чувствуя, как деревенеют ноги. Прошла мимо него, не касаясь, ощущая исходящий от него холод. Тишина в доме была гнетущей, звенящей.

Уйди.

Сейчас.

Я не стала брать сумку. Не стала думать. Действовала на автомате. В холле стоял мой велосипед. Я схватила его, выкатила за дверь, села и резко толкнулась от дома. Педали завертелись сами собой, унося меня прочь от каменного кошмара, от запаха горя и пепла, от человека, чья боль оказалась слишком огромной, чтобы даже приблизиться к ней.

Ветер свистел в ушах, смывая слезы. Я не знала, куда еду. Просто прочь. Под колесами мелькали знакомые улочки, но я их не видела. В голове стоял крик –