Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

– Бедная женщина! – говорил капитан, плача над портретом своей матери. – Если бы ты знала, как проматывается на дюжину платьев то небольшое состояние, которое ты скопила для меня ежедневным трудом и всякого рода лишениями.

В этот день он вошел в комнату жены и показал ей цифры.

– Послушай. Я добуду денег для уплаты твоих долгов, я хочу сказать, наших долгов, но эти деньги достанутся мне недешево. Умоляю тебя отказаться от своих безумных расходов.

– Безумных расходов! Да я самая экономная женщина на свете; вот уже в третий раз Лаферьер переделывает мне платья.

– О, я знаю.

– Безумные расходы! Нет женщины, менее требовательной, чем я. Уже неделю не покупала ботинок, моя шляпа сделана еще в прошлом месяце, а белье я меняю только утром и вечером.

– Верю, ты не выходишь из экипажа.

– Да, кстати об экипаже; во что бы то ни стало ты должен купить мне парную викторию, потому что в одноконной я очень похожа на кокотку.

– Я подумал об этом, моя милая; у тебя совсем не будет экипажа, – это самое лучшее средство не быть похожей на кокотку.

– Мне ходить пешком! Полно! Ты настолько любишь меня, что не подвергнешь подобным лишениям.

Разговор долго продолжался в этом тоне, но слова остались словами. Напрасно утверждал муж, что заставит покориться его воле, – жена отстояла все свои права на расходы, предпочитая в противном случае умереть.

– Умереть или развестись!

Слово «развод» в первый раз слетело с ее губ. Капитан сердился, но Мари настаивала, повторяя, что подобная ей женщина не рождена для жизни в захолустье. Уже не раз высказывала она теорию, что красивые женщины имеют свое призвание и что тем хуже для того, кто не понимает их.

Капитан, поставленный в тупик, – потому что никакая логика не устоит против женской, – вложил свою волю в ножны, говоря: будь что будет. Кроме того, его ждали на Орсейской набережной; он резко простился с женой, взяв у нее экипаж, чтобы доказать, по крайней мере себе, если не ей, что он все-таки глава дома.

Когда он прибыл на место, полковник показал ему маленький револьвер и объявил, что один из его солдат, волонтер, застрелился с отчаяния в любви.

– Счастливец! – прошептал капитан.

Глава 9. Мать и жена

Около этого времени капитан получил письмо о тяжкой болезни своей матери. В тот же день он уехал в Оранж.

– Сегодня вечером я отправлюсь в церковь помолиться за твою мать, – сказала ему Мари.

Приехав в Оранж, он встретил врача, знавшего его еще ребенком.

– Она умрет, но вы приехали вовремя, – обронил тот.

– Что с ней?

– Я настолько люблю вас, что ничего не скрою. Вы, сами того не зная, причинили много горя бедной женщине; вы не только просили у нее суммы, которые превышали ее скудные средства, но и прислали на днях закладную на пятьдесят тысяч франков, занятых вами в Париже; этот удар окончательно сразил вашу мать.

Слова старого врача как гром поразили капитана.

– Как! – вскричал он в отчаянии. – Я убил свою мать!

– Я не говорю этого, мой друг, но вы знаете, что в ее лета денежные вопросы возбуждают сильное волнение. Деньги – последний друг стариков, особенно когда все их семейство состоит лишь из одного сына, находящегося в отсутствии.

Капитан побежал к матери; она была уже близка к смерти, но он сомневался в этом.

– Матушка! – бросаясь на колени перед постелью, воскликнул капитан.

– А, это ты, мой бедный Шарль. Бог милосерд, он даровал мне милость видеть тебя перед смертью.

– Вы не умрете, матушка; ваша смерть убьет меня.

– К чему жить мне – одинокой, наполовину разоренной и без тебя?

– Не говорите этого, матушка; зачем тревожить себя денежными расчетами?

– Я тревожусь только за тебя, потому что твои дела в Париже, кажется, идут очень дурно.

– О, Мари! – прошептал Шарль Флерио.

Но это не воспрепятствовало ему послать через полчаса депешу жене.

Мать хотела, чтобы сын завтракал у ее постели; он согласился выпить чашку шоколада в обществе пришедшего врача.

Неожиданный приезд сына придал сил госпоже Флерио.

– Мне лучше, – сказала она врачу.

Но улучшение было искусственное, и почти тотчас она умерла.

Смерть матери глубоко огорчила капитана; он всегда питал к ней искреннее чувство, ибо она являлась для него идеалом всех женских добродетелей. Поэтому-то, воспитанный в семейной среде, он не понимал всех подлостей Мари Леблан.

Но это не помешало капитану отправить жене вторую депешу, потом третью, потом четвертую.

После похорон его задержали хлопоты о наследстве; правду сказать, он не хотел тотчас получить это наследство, бывшее для него какой-то святыней, и считал себя не вправе даже думать о нем; но, без сомнения, кредитор был предупрежден, потому что на другой же день распорядился опечатать все имущество умершей, что послужило для капитана новым источником горя. Как бы то ни было, он должен был остаться еще на несколько дней в Оранже.

– Это тем неприятнее, – сказал ему нотариус, – что, если вы не поладите с кредитором, он устроит продажу имущества при самых невыгодных условиях: суд опишет все, и едва ли что-нибудь останется вам.

– Как! – вскричал Шарль Флерио. – Все опечатано? Это оскорбление памяти моей матери. Я даже не имею права взять что-нибудь на память!

Возвратясь в Париж, он надеялся тронуть жену своими слезами. «В сущности, – думал капитан, – она была бы отличнейшим созданием, если бы что-нибудь могло ее взволновать».

Плохой философ зло заметил, что доброта – соседка глупости, но философ сам был глуп, высказывая этот софизм. Доброта есть, так сказать, эссенция души, ее последнее слово. Глупцы злы. Капитан обладал доброй душой, или добротой души. Он был грозен как воин, с саблей в руке, и женственно кроток как человек.

Не было более сострадательной и милосердной натуры; он страдал от чужих мучений и давал больше, чем позволяли его средства. Относительно подаяния помощи капитан был ребячески суеверен; однажды упрекнули его в щедрости, не соответствовавшей его состоянию. «Полноте, – сказал он, как бы извиняясь, – я не обладаю добродетелью человеколюбия, ибо оказываю помощь по суеверию. Мне кажется, что от этого улучшится моя судьба».

В то утро, выходя из дебаркадера, он встретил бедного и в память своей матери дал ему сто су. Потом вернулся и дал еще сто су – за жену в память своей жены. Блаженная иллюзия слепого сердца!

Горничная отворила ему дверь. Было около шести часов утра, едва рассветало. Он прямо пошел в комнату Мари, взяв у горничной свечу.

– Где же она? – спросил он,