Хризолит и Бирюза - Мария Озера

мне прямо в губы. Его голос был не просто уверенным — в нём звучала клятва. Я кивнула, ощущая, как во мне поднимается новая сила. Страх больше не имел власти надо мной. Вместо него пришло понимание: мы не одни, и вместе сможем пройти через любое испытание.

— Я написал тёте письмо, — его взгляд стал твёрдым, как сталь, и от этой серьёзности мне стало холодно и спокойно одновременно. — Она примет тебя у себя и будет заботиться. Я буду приезжать, как смогу… хотя бы раз в месяц.

— Нивар… — мой голос дрогнул.

Он сжал мои руки так, что пальцы уткнулись в его ладони, и тихо, но отчётливо сказал:

— Я люблю тебя, Офелия. И если придётся — я умру, чтобы ты жила.

Я застыла, пытаясь осмыслить его слова. Мир вокруг нас растворился, исчезли шум моря, хруст снега под сапогами. Осталась только эта связь, как тонкая, но крепкая нить, натянутая между нами. Снег продолжал падать, создавая мягкий кокон, в который мы будто укутались.

Я всматривалась в его лицо, где горели хризолитовые глаза — огонь, который был необходим мне в эту зиму. Я обняла его крепче, осознавая: как бы ни сложились наши судьбы, эта любовь будет жить во мне, как дыхание.

— Ты не должен говорить такие вещи, — прошептала я, уже не пытаясь сдержать слёзы.

Нивар только крепче обнял меня, молча подтверждая: другого выхода у нас нет.

Глава LXVI

Взгляд принца Северного континента был пуст, когда в обеденной зале разыгралась драма, в главной роли которой была его невеста. Лицо Офелии исказила паника: предательство, такое внезапное и глубокое, словно ударило её прямо в сердце. Мир рушился, как карточный домик, подкошенный сильным ветром. С трудом сдерживая слёзы, она осознавала, что самые близкие люди оказались предателями. Отец, вместо того чтобы защитить, поддался личной выгоде, а Иден, который обещал поддерживать, оказался частью интриг, о которых она даже не подозревала.

Он видел, как её глаза, полные надежды, теперь отражали лишь пелену отчаяния, и не мог ничего поделать: ни с собой, ни с её чувствами. В его лице Офелия искала ответы, но натыкалась лишь на безразличие и расчетливость. Словно кометы, мимо пролетали их моменты близости; теперь они сгорали в атмосфере фальши. Внутренний голос шептал ей: действуй. Больше никому не позволять управлять своей судьбой — вот что теперь стало её решением.

— Что ж, — хлопнул ладонями Ольгард Маркс, продуманный правитель империи Ренарн, мастер манипуляций. Его улыбка была маской, завораживающим маскарадом. — Ожидаемо.

— Вы не выполнили свои условия, Ольгард, — низким басом раздался голос Лазара Герцверда. — Ваш сын — помеха нашему договору.

Маркс бросил беглый взгляд на супругу, сидевшую словно кукла, безразличную ко всему. Только сейчас она осознала глубину собственной пустоты. В её глазах мерцал тусклый свет, когда-то сиявший полнокровной жизнью. Каждый день она становилась всё более отстранённой, погружённой в свои мысли, потерянной в бескрайних просторах внутреннего одиночества.

Эта когда-то хитрая и продуманная женщина так привязалась к Офелии, что любое действие, совершённое на стороне мужа, пронзало её сердце сотнями невидимых игл. Каждый день, глядя в зеркало, она видела женщину, которая больше не знала, кто она и что ей делать. Она искала оправдания своим поступкам, убеждая себя, что это неизбежно. Но каждое утро, просыпаясь, чувствовала, как тяжесть вины давит на неё невидимым грузом. Поступки преследовали её повсюду, как тень, которую невозможно прогнать.

— Этого не должно было произойти, — отстранённо прошептала Жизель, глядя сквозь Лазара.

— Но произошло! — рявкнул король, резко вставая и ударяя кулаком по столу. Женщина дернулась, на её лице отразился ужас, и в зале повисла тяжёлая тишина, словно мир задержал дыхание, ожидая следующего удара.

Жизель глубоко вздохнула и, стараясь собраться с мыслями, встретила взгляд короля. В его глазах горел гнев, смешанный с отчаянием. Она понимала, что теперь вся ответственность легла на её плечи. Но как объяснить ему, что многое находится вне контроля, когда на кону стоит чья-то жизнь?

Дмиден Герцверд наблюдал за реакциями правителей. Холодность и расчетливость, которые теперь исходили от него, формировались не сразу. Годы суровой войны, тяжёлых решений и выживания выковали в нём непоколебимого стратега. Первоначально он был полон романтизма, пылко верил в честь и славу. Каждое сражение казалось возможностью проявить себя, завоевать уважение солдат и отца, написать свою историю. Он мечтал о победах, о вечной памяти, запечатлённой в хрониках.

Но опыт приносил разочарования. Глядя на поля, усеянные жертвами, Иден постепенно осознал, что война — это не только слава. Стратегия, планирование, умение предвидеть последствия стали его повседневными инструментами. Холодность сменила прежнюю эмоциональность, расчетливость превратилась в оружие выживания. Он научился отделять личные чувства от решений, понимая: жизнь — это игра, где на кону стоят судьбы людей.

И всё же эта женщина… она ломала его. Вытаскивала из глубин того парня, который любил рисовать и смотреть на звёзды из башни. В ней было что-то непривычное, непреодолимое. Она смеялась, будто законы и жестокость мира не касались её. Её лёгкость и простое веселье проникали сквозь его стальные стены, словно свет сквозь трещины в мрачной кладке. Он не понимал, как можно быть столь беззаботной в мире, полном боли и страха. И, что бы ни делал, он не мог сопротивляться её влиянию.

Каждый миг с ней напоминал Идену о том, каким он был до того, как стал военачальником. Она вдохновляла его так, как ни одно сражение не могло бы. С ней он не просто жил — он чувствовал, что жизнь имеет смысл.

Но в уголках его души всегда оставалась тень. Тень отца, коротким поводком державшаяся за генералом Дмиденом, могла в любой момент уничтожить его. Любить её — значит ставить на кон свою решимость, и эта мысль терзала его. Он стоял перед выбором: остаться в её объятиях или вернуться к холодным решениям, требующим бесстрастного ума. В ней он находил живую надежду, но эта надежда могла стать его гибелью.

Иден вновь надел маску бессердечности. Его сердце горело, обжигало грудную клетку, но он отверг боль. В её глазах светилась живость, которую он сам пытался задушить. Она была одновременно его вдохновением и врагом. Он вспомнил её смех — каждый звук разрушал его стратегические размышления, напоминал, что он не такой, каким должен быть. Каждая улыбка становилась угрозой тщательно выстроенным планам, шагом к гибели его амбиций.

Собравшись с мыслями, он твердо решил, что его решимость должна быть непоколебимой. Он отверг всё, что связывало его с ней,