Русский любовник - Жиль Леруа

И она расхохоталась.

«Ладно, пошли. Вставай, пора догонять наших большевиков».

Я уставился на нее, слегка оторопев. Она подсушила свои волосы на моем пылающем затылке. Я был потрясен. На самой вершине каскада, возле резервуара, стоял Володя, покуривая сигарету, с таким видом, словно вышел проветриться. С этой кручи бассейн был виден как на ладони. Я крикнул:

«Ты что, за нами приглядываешь?

— Еще утонете», — ответил он со смехом.

Он глядел на нас, поставив руку козырьком, чтобы свет не бил в глаза. Аксель убежала искать своего

Франсуа, пока Володя спускался с уступа на уступ, по— прежнему взяв под козырек в каком-то необычном военном приветствии.

«Ты выздоровел?

— Я тебя так ждал».

Я отвернулся от него.

«О, ты на меня обижен», — словно бы удивился он.

Он был готов принять наказание, охваченный мазохистской жаждой быть изобличенным в преступлении. Его глаза молили: «Покарай меня! Обругай меня». Но они молили еще и о прямо противоположном: «Если ты меня любишь, брось меня! Спаси меня!» Но он не дождался ни того, ни другого, я не решился ни оттолкнуть его, ни пощадить.

«Конечно, это непростительно. Я нарушил обещание. Надо было тебя предупредить».

Я поймал его черноокий взгляд, метнувшийся в сторону:

«Ты сдержал обещание, я знаю, что ты приходил. Но подняться в номер не решился».

Он развел руками и разинул рот, чуть комично выразив удивление. «Да, действительно, — сумел он наконец выдавить, и его лицо залилось краской. — Ты не пришел к автобусу».

Мне захотелось его обнять. Я в этом признался. Он отпрянул, его глаза испуганно заметались. Я рассмеялся: мы уже на месте, так что торопиться некуда. Теперь можно ждать хоть вечность.

(Моя страсть мне подсказывала, что спешить некуда. Люди тратят молодость на то, чтобы расписать свою будущую жизнь этап за этапом, выделяя в каждом приоритеты, чтобы наконец обнаружить, что приоритетное оказалось второстепенным. Но к этому приходят, когда поезд уже ушел. Миновало время заниматься второстепенным.)

«Давай прогуляемся. Хотя сейчас не белая ночь, но тут красиво.

— Ты считаешь, что тут красиво?

— А разве нет? Да, я уверен, что Петродворец не уступит ни Версалю, ни Эдинбургу, ни любому из самых красивых мест, но не в этом дело. Я тебе кое-что покажу...»

Я нежно беру его за локоть и, почувствовав, как Володя напрягся, заставляю повернуться в сторону канала. Неподалеку, в заливе, стоит на якоре военный корабль. Массивное, высоченное сооружение, ослепительно сверкающее своей металлической обшивкой, напоминая какой-то угрюмый айсберг, заплывший из совсем близких полярных морей.

«Это невероятно. Мы стоим на набережной Пет— родворца, а на горизонте военный корабль. Вдруг да пальнет в нас ракетой».

Я чувствую на себе Володин взгляд, то ли встревоженный, то ли недоверчивый.

«И ты считаешь, что это красиво?

— Володя... Мы считаем, что это красиво: это ведь крупнейшее достижение современной техники. Они наша опора.

— Ты шутишь. Ты же говорил: «Хватит войн».

— Ну, скажи, скажи же, что ты им восхищаешься.

— Там нет ракет, — заключил Володя, внимательно разглядев корабль. — Это крейсер.

— Нет, эсминец».

Володя рассмеялся.

«Я работаю на верфи, а ты меня учишь.

— Уверяю тебя, это эсминец, созданный для разрушения, как и любой военный корабль».

Он кивнул, не желая спорить, и признал: «Да, это красиво». Схватив за руку, я потащил его в сторону бьющих фонтанов и застывшего канала. Мы идем, он молчит, а я упиваюсь его молчанием, не заглушенным криками чаек и гагар, и, закрыв глаза, воображаю сладостный запах мужчины, который мне отдается, на плечо которого я откинул свою усталую голову.

Я показал пальцем вдаль, Володя поискал глазами, но ничего не обнаружил, тогда я уточнил: «Вон там, какая-то странная штуковина». Это была карликовая роща, соснячок, замаравший черным пятном, манящим и тревожным, безупречную голубизну Балтики и зелень парка с его буками и березами. Он следовал за мной, еще толком не понимая зачем, даже не догадываясь, что успел вообразить себе то, о чем не решался помыслить.

Сосны оказались такими низкими, а их ветки такими густыми, что пришлось согнуться пополам, чтобы проникнуть в рощицу. Земля, покрытая хвоей, хрустела у нас под ногами. Густые ветви совсем не пропускали воздуха, и наши рубашки тут же промокли насквозь. Сквозь них явственно просвечивали наши обнаженные тела. Я погрузил его кисть в пекло, его пальцы выскользнули из моей ладони.

Так мы и стояли, пригнувшись, задыхаясь, обливаясь потом, примериваясь друг к другу на расстоянии, как пара дуэлянтов, вставших на изготовку. Жесты еще не стали боевыми; не решаясь пустить в ход смертоносные шпаги, отполированные страстью, мы молча, тяжело дыша, сверлили друг друга ошалелым, резким, как пощечина, взглядом залитых потом глаз. Я попросил: «Обними меня». Он охнул, словно у него больше не было сил сопротивляться неисчислимым угрозам. Сперва он лишь застонал, потом стон перешел в крик, который он, едва сдерживая слезы, пытался задушить кулаками, уперев локти в живот. И, наконец, он обрел речь, обхватив голову, захлебнулся потоком русских слов.

Я его призвал отринуть страх. Володя, справившись с собой, ответил: «Не понимаю», потом повторил это еще раз.

Гак началась игра в «непонимайку».

Я встал коленями на хвойные иголки и потянул его за руку, он тоже сполз на землю, быстро отвернувшись. Я любовался его красными губами, украшавшими профиль, их грубым абрисом; я тоже испытывал отчаянный ужас, но не подавал вида, чтобы еще больше его не растревожить, Мне было шестнадцать, всего шестнадцать, и я нуждался в помощи, так как его состояние меня пугало, его растерянность, выражение покорности, как у человека, иску шаемого бесом; а в роли искусителя выступал некто иной, как я, совсем молоденький бесенок, посланец вавилонов Запада; когда я его призывал: «Не бойся», мой голос дрогнул, и я испугался собственного страха, но все же не отступил: «Погляди мне в глаза, взгляни на меня, не избегай меня».

Туча заволокла все небо, и жара в сосновой рощице стала серой, угрюмой донельзя, нас поглотил этот сумрак, отменивший раскаяние в том, что мы совершим или не совершим, поскольку сумрак все скроет; он, повернувшись ко мне, впился в меня губами. Он целовался, будто начинающий воришка. Торопливо, грубо. При этом его юркие пальцы обшаривали мою кожу, как обшаривают карманы. Его рука, скользнув под мою рубашку, словно фомкой вскрыла ремень. Он меня всему обучил этим