Русский любовник - Жиль Леруа

Мир превратился в абсурдное переплетение рельсов и улиц, никуда не ведущих, но спутанных в кудель. Пара старичков идет мне навстречу, взявшись за руки, они счастливы оттого, что выпали из времени. «Зачем копаться в прошлом? — сказали бы они в ответ прохожему, спросившему у них о смысле жизни, — что там почерпнешь, кроме самообмана? Что там отыщешь, кроме детских травм? Читайте Толстого, перечитайте его, молодой человек». Они были такими красивыми, такими элегантными, такими влюбленными. Казалось, что именно так, в обнимку, им пристало лежать и в могиле. Я показал им гостиничную карточку, на которой Ирина нацарапала номер троллейбуса. Старичок оглядел меня сверху донизу и нахмурился, осудив дырявую коленку. Он говорил на старомодном французском: тоном мягкого упрека посетовал, что я хожу по улицам в рваных, не залатанных брюках, это предосудительно для юноши. Я поблагодарил за добрый совет и заботу о моей персоне. Моя вежливость их так расположила, что миниатюрная дама поинтересовалась, нравится ли мне Ленинград. «О, конечно! Очень, очень красив». Старички знали, как добраться до Днепропетровской. В моем блокноте они записали номер автобуса, название остановки, где надо пересесть, потом номер троллейбуса и, наконец, название нужной мне остановки, заставив меня повторить все наименования по-русски.

К обеду я опоздал. Я поругался с заведующим столовой, который передал мне через Татьяну, что обеденное время закончилось. Нашей группе был предоставлен свободный выбор, чем заняться вечером: либо смотреть фильм, либо торчать в номере. Фильм будут показывать во Дворце комсомола.

«А наши товарищи придут?»

Татьяна вскинула брови, удивившись моему вопросу.

«Какие товарищи?

— Ну, которые были ночью и сегодня утром».

Она промолчала. Володя прав: не стоит загадывать наперед.

Но мне вовсе не хотелось проторчать самую светлую из белых ночей в номере. Меня неожиданно захватила Ленинградская блокада с ее баррикадами, эпидемиями, голодом. Я-то полагал, что блокада была одним из эпизодов 1917 года, когда Петербург сопротивлялся натиску большевиков. Однако наличие бронетехники и катюш быстро меня вразумило. Они восстановили историческую истину.

На пустой желудок я тем более сопереживал городу, противостоящему фашистским захватчикам, притом задавался вопросом, довелось ли Володиным родителям пережить блокаду, питаться живыми крысами и дохлыми кошками, как показано в фильме. Это была добротная пропагандистская картина с уличными боями на окраинах, обилием руин, изнуренными, горестными лицами, с геополитическими картами, по которым нервно передвигались нарисованные, как в мультипликации, флажки.

Я терпеливо вникал в эту противоречивую эпоху, чтобы скоротать ожидание. Я благодушно верил, что ко мне подсядет единственный интересующий меня герой, отсутствующий, но подразумеваемый в блокадных образах, так что ожидание меня почти не тяготило. В темноте зала он взял бы меня за руку, мы сидели бы локоть к локтю, и я бы чувствовал на себе его взгляд, вперясь в экран, испещренный звездопадом. Я явственно представлял его в бравом, почти военном обличье, с прямой спиной, квадратным подбородком, его рука сжимала мою, словно черенок вил. Но он не явился — вилы так и не вонзились мне в бок.

Я четырежды принял душ.

Я выкурил две пачки сигарет в красивой красной упаковке, украшенной зелено-золотой вязью.

Я семь раз почистил зубы по совету Лили, уверявшей, что это помогает забыть о жаре. С тем же успехом она могла бы попытаться забыть Франсуа, если бы не вбила себе в голову, что по возвращении во Францию, точней, в городок Лизьё, изменник к ней вернется, не потому что поддастся ее чарам, а по слабости. «Он очень боится одиночества», — утверждает Лили. Было видно, что она знает, о чем говорит. Поразительно, до чего эти люди безнравственны. У них просто мания трахать чужих жен или мужей, ходить налево, не решаясь расстаться, поскольку сразу становится ясно, что холодильник не распилишь пополам.

Таким образом, нас объединили наши невзгоды. Лили теперь не желала пальцем пошевелить, от всего отказывалась — от автобуса, от еды, — притом, оставшись в одиночестве, целыми днями чистила зубы, чтобы избавиться от постоянной горечи во рту. По крайней мере, это не противно. Сегодня утром она явилась в номер, присела ко мне на кровать и начала исповедоваться. Терпеть не могу исповедей, но мне очень нравится Лили с ее выпученными глазами и отвислым задом. Я ее выслушал. Вокруг нас хлопотали уборщицы, тщетно пытаясь отмыть наши тени. Лили не затаила зла ни на Франсуа, ни на Аксель, не собиралась мстить, покорно сносила свое унижение. Однако вдруг, в мгновенном порыве, наверняка неожиданно для себя самой, она навалились на меня, стиснула руками мою голову и поцеловала в губы. Оттолкнув Лили, я испугался, что она заплачет. Ничуть не бывало, этим поцелуем она всего лишь попыталась чисто математически решить головоломную задачку, поставленную перед ней изменой любимого, возможно, полагая, что четыре минус два всегда равно двум, или, что если в этом уравнении со многими неизвестными А и С сожительствуют, то В и Э тоже должны произвести действие сложения.

«У нас разные ситуации. Ты уверяешь, что любишь Франсуа, а я Аксель никогда не любил».

Она ущипнула себя за щеку: в современной математике все сложнее. Свой двухчасовой монолог она прерывала только затем, чтобы сбегать в ванную почистить зубы дорогой щеткой из серого жесткого волоса, с которой не расставалась, повесив ее, как украшение, за вырез своей облегающей блузы.

Я рассказал про Володю. Она засмеялась, обрадованная тем, что нашла товарища по несчастью. Чтобы развеять грусть, я предложил свозить ее на Невский. Я испытывал гордость знатока, у которого весь Ленинград в кармане. Почувствовав себя мужиком, главарем, я делал вид, что читаю надписи, выкрикивал названия остановок, в моих устах звучавших как какая— то чушь; пассажиры корчились от хохота, но Лили покорно следовала за мной по пятам, машинально соскакивая с подножек и тротуарных бровок.

Жара еще усилилась. Горло, забитое пылью, пересохло.

В букинистическом магазине я купил десяток трехцветных рекламных афишек пятидесятых годов. Юноши и девушки, вдохновленные образцовым кинематографом, копировали знаменитую статую «Рабочий и колхозница», предварявшую все картины «Мосфильма»; у них были усталые лица с четко прорисованными чертами согласно графической моде того времени; мужчины с бицепсами, налитыми верой в будущее, крепко сжимали молот; женщины были в косынках, свидетельствовавших об их крайнем целомудрии. Это была легендарная эпоха восстановления разрушенного хозяйства. На еще дымящихся руинах Ленинграда звучал вдохновенный марш свободной молодежи,