Русский любовник - Жиль Леруа

Своими загорелыми кистями, как просторным воротником, он обхватил мою шею. Вдавив большие пальцы во впадины над ключицами, остановил приток крови и кислорода, необходимых, чтобы упиваться грехом. Задыхаясь, я отлепил свои губы, спеша наполнить легкие серым воздухом; мое сопротивление его озадачило, но он проявил настойчивость: крепко стиснув бедра, распрямил мои ноги, потом раздвинул их коленом и, наконец, улегся на меня ничком, счастливый, словно обессиленно рухнув на ложе из шелковистых трав. Увы, под нами была отнюдь не трава, и партизанский отряд сухих иголок атаковал мне спину. Его волосы оказались у меня под горлом, он восстановил дыхание, я мечтал, чтобы он заснул, а я бы его баюкал. Я боялся собственных рук, покоившихся на его бедрах: их, как страшным магнитом, притягивала пряжка его ремня.

Грозно взревела сирена эсминца, Володя поднял голову, потом еще раз поцеловал меня, но теперь его губы дрожали, лоб сделался ледяным. Я сказал, что пора идти, чтобы нас не хватились. «Спасибо», — шепнул Володя, но я не понял, кого он благодарил и за что.

Мы бежали. Хотя я целиком выкладывался, дышал точно, как нас учили в школе на уроках по основам безопасности жизнедеятельности, мои ноги упорно бастовали. Сильно обогнавший меня Володя кричал, чтобы я поторапливался, когда же он обернулся, я обнаружил, что вид у него удрученный и что именно я тому виной. Он сбавил темп, позволив догнать его. Володина гримаса, выражавшая одновременно и отвращение ко мне, и недовольство собой, заставила меня отвести взгляд. Мои кроссовки были разодраны, надорваны сбоку, будто клоунские башмаки, как обувка бомжа. Я посмотрел вперед, где, избежав его тоскливого взгляда, били невыносимые фонтаны из золота и бронзы, потом назад, где пролег канал, стояла рощица, эсминец охранял залив, и у меня мелькнуло желание кинуться в обратную сторону, чтобы омыться в этой крещенской воде. Но его рука уже легла на мою — я не отверг ее.

Он взял меня на буксир, рука возлюбленного оснастила крыльями мои ноги. На бегу я вспоминал русского художника Шагала, его неразлучные пары, устремившиеся, в обнимку, в густо-синие небеса, чтобы там обрести вечное блаженство.

Мой первый любовник впервые вел меня за руку, а я мысленно сетовал, что экспозиция плохо освещена, что мне пришлось заплатить дважды, так как я потерял билетик в гардеробе, что, когда я в отместку попытался стащить на выходе каталог, продавщица меня засекла и объявила: «Цена — сто франков». На бегу всегда лезет в голову чушь.

Возле стоянки Володя отпустил мою руку. Все уже заняли свои места. Аксель взглянула на меня в упор. Так скорбят, когда худшее свершилось. Ее кроткий и горестный взор молил хотя бы о доверии. Я ответил вызывающим взглядом: любовь безжалостна.

В полдень комсомольцы покинули нас. Товарищ Володя сообщил, что обедает в общежитии. Я спросил, увидимся ли мы вечером.

«Не знаю. Трудно загадывать наперед.

— Если не вечером, значит завтра?»

Он переминался с ноги на ногу.

«Ну, конечно... Вечером или завтра».

По неискренней, светской интонации я понял, что он лжет, но не захотел поверить собственным ушам. Он удалялся по Днепропетровской улице в клубах рыжей пыли, и его спина подергивалась от смеха из-за шуточек другого товарища. Скрестив пальцы, я молил, чтобы он обернулся, подал мне знак. Но боги большевистской России плевали на мои молитвы.

Я попросил чаю, но официантка вскинула брови, обмахиваясь рукой. Юра объяснил, что в такую жару в полдень пьют не чай, а кипяченую воду или русское пиво. Я оттолкнул тарелку с тушеной капустой, принялся за хлеб и растаявшее масло, сжевав несколько бутербродов. После чего заявил, что в этой стране недолго и отощать. Юра одарил меня своим синеоким взглядом злой куклы, а Ирина посоветовала нам всем пропустить обед.

«Во второй половине дня мы посетим завод молочных продуктов», — объяснила она, как всегда, серьезным и равнодушным тоном.

Если не поход в музей, то, значит, предстоит потолкаться у завода. Недалеко от Казани производят машины «Лада». Мы имели возможность полюбоваться снаружи, из-за высоченной решетки, по которой шел электрический ток, лишь результатом производственного процесса. Французы решились спросить, почему их не пустили внутрь. Не доверяют, что ли? Не опасаются ли технического шпионажа, попытки вызнать секрет производства этих «лад», чуть более проворных, чем трактора с полигона в Сан— Ремо? Или же опасаются, что они отвлекут рабочих? Лично я уверен, что явись мы неожиданно на глаза рабочих, они онемели бы от ужаса. Ирина невозмутимо заметила:

«У вас, в Лионе, меня не пустили на завод «Рено». (Я было подумал, что разоблачение Ириной псевдосвободного французского общества вернет ей доверие ее французских и русских очернителей. Какая наивность. Поскольку Ирина никогда не употребляла спасительные термины — пролетариат, эксплуатация, прибавочная стоимость, социальная несправедливость — и к тому же избегала заверений, что вся надежда трудящихся масс в марксизме-ленинизме, следовательно, она личность сугубо вредная, то есть капитулянта, чуждый элемент. И потом, было не принято критиковать Францию, «дружественную страну», тем более в присутствии французских коммунистов. Это считалось невежливым. И Юра, и Татьяна следовали правилу: ни единого словечка против жискаровского режима, словно все капиталисты — по другую сторону баррикад, вроде этих нахальных американцев. Журналисты «Правды», с которыми мы общались в Казани, тоже выразили удовлетворение по поводу сближения с Жискаром, притом ностальгически вспоминали Помпиду, «нашего великого президента». Никаких сомнений, что Ирина допустила дипломатический промах.)

Я объявил, что никуда не поеду. Юра взглянул на часы:

«Мы вернемся не раньше шести. Не будешь скучать?»

Если бы я признался, что мечтаю побыть в одиночестве, этот придурок решил бы, что я свихнулся. Конечно, мое затворничество ему на руку, к тому же предоставит возможность наговорить обо мне гадостей группе единомышленников.

Едва автобус скрылся за поворотом, я уже был на улице, ждал троллейбуса до Невского проспекта. Я знал от Ирины, что тут прямая линия. Улыбаюсь глазеющим на меня пассажирам с их круглыми, добродушными, чуть усталыми физиономиями. Пересмеиваюсь с двумя тетками, которые живо меня обсуждают, показывая пальцами на мои рваные джинсы. Когда я сошел, они все еще смеялись, припав к заднему стеклу.

Мальчугану, спросившему, не продаю ли я джинсы, я показал знаками, что у меня только одни-единст— венные, которые на мне. Когда я продемонстрировал дыру на коленке, он кивнул, сразу поверив, что это моя единственная одежда, поскольку иначе я не стал бы ходить в рванье. Потом он позарился на сигаретную пачку, которую засек