(Не) верю. В любовь - Екатерина Котлярова

— Алиса, они оба прикрываются верой, чтобы делать свои грязные дела. Они говорят о Боге, о смирении, о прощении, — голос Димы дрожит от гнева, — но это всё ложь. Лицемерие. Они используют веру как щит, чтобы оправдать свою жестокость. Мать всегда была мастером манипуляции. Вспомни, как она обманывала папу. Как предала его, когда он болел. Мы с тобой пытались вытащить его из депрессии, пока она спала с очередным мужиком.

— Он умер не от рака, а от тоски, — шепчу тихо, озвучивая то, что так давно крутится в моей голове.

В комнате пахнет болезнью и отчаянием. Я приоткрываю окно, чтобы проветрить, распахиваю шторы, чтобы впустить больше света в комнату. Но несмотря на солнечный день, в комнате стоит угнетающая атмосфера. Будто достигая окон нашей квартиры, солнечные лучи теряют свою яркость. Я поворачиваюсь к кровати и смотрю на папу. Человек, лежащий под одеялом мало напоминает того жизнерадостного и лучистого мужчину, который год назад катал меня на баранах. Я сажусь на край кровати, осторожно беру папину руку. Она кажется такой хрупкой, будто сделана из тонкого стекла, которое может треснуть от любого неосторожного движения. Его пальцы слабо сжимают мои, но в этом едва уловимом пожатии я чувствую всю его любовь, нежность и благодарность. Он смотрит на меня, и в его глазах, некогда полных энергии и смеха, сейчас виднеется лишь глубокая усталость и тень боли. И я знаю причину этой боли. Мать. Её измена. То, что её снова нет дома. Я улыбаюсь, стараясь быть сильной, но внутри всё сжимается от бессилия. Я ничем не способна помочь папе.

— Как ты, папочка? — спрашиваю я, хотя прекрасно знаю ответ.

Он кивает, пытаясь улыбнуться, но улыбка получается кривой, словно ему не хватает сил даже на эту слабую эмоцию.

— Всё хорошо, доченька, — шепчет мужчина, и его голос звучит так тихо, будто доносится издалека.

Я хочу сказать что-то ободряющее, но слова застревают в горле. Вместо этого я глажу его руку, пытаясь передать через это прикосновение всё, что не могу выразить словами.

Нам с Димой девять лет, но мы оба понимаем, что смерть стоит на пороге нашего дома. Отцу поставили диагноз всего семь месяцев назад. За полгода мы с моим двойняшкой резко повзрослели. Из беззаботного детства нас за шиворот швырнули во взрослую жизнь, где каждый день наполнен стонами боли, запахами медикаментов и полной отрешённостью матери.

Мы с Димой больше не играем в войнушку с Мишкой. Теперь наша война — это тихие разговоры за закрытыми дверями, когда с кем-то громко разговаривает по телефону на кухне и звонко смеётся, будто ничего не происходит. А мы сидим в комнате, прижавшись друг к другу, и пытаемся понять, что будет дальше. Мы не знаем, как помочь отцу, но каждый день стараемся быть рядом. Дима читает ему вслух книги, которые раньше папа читал нам перед сном, а я держу его руку, когда он засыпает. Улыбка всё реже появляется на лице брата. Он стал слишком серьёзным и сосредоточенным.

За окном шумит жизнь — слышен заливистый смех детей, голоса прохожих, гул машин. Но здесь, в этой комнате, время будто остановилось. Каждый день похож на предыдущий, и каждый день я вижу, как папа слабеет. Иногда мне кажется, что болезнь не просто забрала его силы, но и украла кусочек его души. Но я знаю, что это не так. Не болезнь виной тому. Совсем не болезнь…

— Папа, я так тебя люблю, — шепчу со слезами, не имея больше сил держаться.

— А я тебя, моя принцесса. Девочка моя, пообещай мне, что будешь счастлива. Пообещай, что будешь любима.

Тогда я кивала, обещала, но не совсем понимала, что обещаю.

И сейчас, кажется, мне пришлось время исполнить своё обещание.

Я тогда ещё не знала, что то был наш последний разговор. Он говорил о любви, а думал только о нашей матери.

— Он получил удар в спину, — тихо говорит Дима. — В момент, когда любимая женщина должна была быть рядом и поддерживать, она… Когда так сильно любишь, как любил он, это убивает, — брат говорит это с пониманием дела.

— Дима, я больше не вернусь туда, — говорю твёрдо. — И я больше никогда не хочу её видеть. Я понимаю, что ненавижу её.

Брат поднимается и улыбается.

— Проснулась, мелкая? — и столько гордости в его голосе, что в горле встаёт ком.

— Жаль, что ты раньше не рассказал мне обо всё, Дима, — я качаю головой. — Я слишком сильно боюсь отчима. И её тоже. Я не могу быть уверена, что завтра не пожалею о своём решении. Страх перед ними выше меня.

— Алиса, — Дима вдруг резко поднимается с колен, выпускает мою ладонь и отходит к окну, — ответь, пожалуйста, на один вопрос. Он может показаться тебе… Он может ранить тебя, но я должен спросить.

Смолкает. Низко опускает голову и сжимает подоконник до громкого скрипа.

— На какой вопрос ты хочешь получить вопрос?

— Этот… блин… как же сложно… — Дима ерошит волосы, запрокидывает голову назад, а потом поворачивается резко ко мне, и я вижу, что в его глазах стоят слёзы.

— Димочка, ты чего? — я теряюсь, оглядываюсь.

— Он тебя насиловал? — спрашивает, вскидывает руку и зубами прикусывает костяшку большого пальца.

Я замираю в ступоре, опускаю голову на свою руку и отрицательно мотаю головой.

— Нет, — сначала тихо. — Нет! — уже более твёрдо. — Он просто любил заставить меня раздеться до нижнего белья, когда мать меня избивала, чтобы наслаждаться видом синяков на теле. Он меня… — тошнота подкатывает к горлу. — Прикасался своими мерзкими руками, мог по попе шлёпнуть. Или зайти в ванную, когда я моюсь, чтобы убедиться, что я не занимаюсь рукоблудием.

— Мразь. Пидор. Почему ты не говорила мне? Тупой вопрос, да, — ерошит волосы. — Алиса, прости.

Подходит, опускается на колени и целует мои пальцы.

— Дима, ну ты чего? Дима? — я всхлипываю, пытаясь отнять руку и смущаясь до слёз.

— Я так боялся что-то спросить. Нужно было раньше всё решить, рассказать тебе обо всём.

— Со мной всё хорошо. Честно. Я немного повёрнутая, дурочка ещё та, но ведь главное, что я сохранила ту доброту,