Гондола химер - Морис Декобра

нравилась старинная архитектура церквей с колокольнями, украшавшими площадь. Ей особенно нравились витые лестницы, как бы убежавшие из каменной лодки, стоящей посредине площади Испании. Каждое утро она покупала цветы у цветочниц, усеивавших лестницы розами, ирисами и гвоздиками, наполнявшими яркими красками и одуряющими ароматами. Дни проходили, не принося никакого известия одинокой путешественнице. Никто из друзей не знал ее местонахождения. Джимми Баттерворс безрезультатно посылал телеграммы, адресуя их во все большие отели. Она не удостаивала его ответом. Запершись в своей квартире, откуда ясными и теплыми утрами она любовалась Римом – его храмами, дворцами и садами, купавшимися в торжественном величии его ослепительного прошлого, она ждала Ручини. Она писала ему письма, не отправляя их.

Каждый вечер, когда у Ватикана зажигались огни церкви святого Петра и темная масса замка Святого Ангела устремляла звездному небу свою тяжелую округлость, подавляемую остроконечной кровлей Святого Михаила, леди Диана думала о Ручини. Ее чистый профиль и обнаженные плечи выделялись на фоне балкона, длинные ресницы опускались над прекрасными глазами. И надолго она погружалась в мысли об отсутствующем.

В эти минуты она всем своим существом принадлежала человеку, которого так мало знала. Это было символическое обручение двух теней на паперти собора, где справляла службу Греза с пустыми впадинами глаз, с немым ртом, с замкнутой душой. Постепенно римские сумерки поглощали ее тоску, она садилась за стол и писала. Ее длинный и мелкий почерк, изящный, как арабески ее мыслей, бежал по тонкой розоватой бумаге. Она писала Ручини:

«Я вас жду, вас, человека, которого я так мало знаю. Я вас жду, трепеща от нетерпения, как если бы связь, самая тесная, соединяла уже наши близкие души. И в тот час, когда вы выполняете, быть может, ваше таинственное задание, моя мысль бродит вокруг вас. Она бродит, любопытная и дружественная, потому что это мысль женщины; она едва касается вас, как забытый аромат любовной записки, она старается быть молчаливой и невидимой, чтобы не беспокоить вас.

«Я не одна в Риме. Вы постоянно со мной в стенах виллы Боргезе, когда Я представляю себе Канову, высекающего своим волшебным резцом дивный бюст Паулины, и в церкви святого Джиованни де-Латрана, когда я преклоняюсь перед искусством Боромини, вы сопровождаете меня в долины Пинчио, где я брожу, задумчивая и печальная, между тисовыми деревьями Медичи. Золотые вечера, когда солнце спускается к Антиуму, мне причиняют еще больше страдания от того, что вы не любуетесь всем этим, и мои глаза наполняются слезами при виде развесистых линий, покрывающих тенью сад Озера.

«Ручини! Ручини! Я призываю вас тихо, так тихо, что даже лебеди на спокойной воде не слышат меня… Я откровенно пишу вам, что ваш час пришел. Я отдаю вам душу и тело, которое жило, любило, вибрировало и страдало для того, чтобы вы покорили все это одним взглядом… Ручини, пожалейте меня; теперь я только бедная женщина, которая ждет вас».

Она писала в лихорадке ожидания, поверяя свои желания невидимому лицу. И, окончив письмо, она прятала его в ящик стола, чтобы никогда не отправить.

Сколько женских писем, бесконечно нежных, целомудренно страстных или просто человеческих, оставалось целыми ночами под подушкой тех, которые не решались их отправить. Неотправленные письма – слепые птицы, поющие свою песнь за решетками небытия, вместо того, чтобы нести вдаль утешение своей серенады. Бедные цветы, которые отцвели, не расцветши под солнцем торжествующих наслаждений! Письма, омытые одинокими слезами под маленькой лампой молчаливого будуара, которые скоро истлеют под пеплом забвения. Письма, пропитанные кровью сердца, вибрирующие от безумного желания, беспокойные или безутешные; под каким мавзолеем легких фиалок или тоскливых хризантем нужно похоронить вас, чтобы не смять ваши хрупкие страницы?

* * *

Здание английского посольства было освещено. Огни ночной grande party[69] обнимали виллу на улице Ventil Setembre, и две аллеи парка, разделенные центральной лужайкой, сверкали, как голубые светляки.

В этот вечер сэр Арчибальд и леди Деклей принимали у себя высшее римское общество и наиболее знатных членов английской колонии. Несмотря на свое нерасположение, леди Диана вынуждена была принять настойчивое приглашение леди Деклей.

Усталая и печальная, она отправилась в Порто-Пиа, твердо решив не оставаться долго в посольстве. Ее вызвался сопровождать генерал сэр Ричард Бригбетт. Белокурый, с багрового цвета лицом генерал-майор был симпатичный и веселый кутила, любивший основательно выпить. Будучи военным атташе, он гораздо больше занимался изучением качества игристого фалернского вина, чем состоянием фашистской милиции, и поражал римлянок пылкостью своего темперамента.

– Милая леди Уайнхем – говорил он, поднимаясь по большой лестнице, украшенной портретом королевы Виктории, – не знаю, любите ли вы Италию; что же касается меня, то я очарован римлянками и ни за что не хотел бы быть отозванным из Рима.

– Я вижу, генерал, что одиночество холостяков, подобных вам, один только миф… Но так как вы знаете римское общество лучше меня, расскажите мне о местных красавицах.

Они прошли зеленую гостиную и уселись за одной из красных порфировых колонн в бальном зале. На хорах играл оркестр. Окна были раскрыты и с лужайки доносился шум голосов.

– Не принимаете ли вы меня за ходячую газету? Правда, я посещаю Жокей-клуб, скачки в Париоли, обеды в Кастелло дел-Чевари и вечера в Эксцельсиор-паласе, где принято танцевать в промежутке между двумя манифестами «черных рубашек»[70]. Французский Сирано[71] нашел бы здесь материал для своего вдохновения, скорее остроумного, чем злого. Посмотрите на эту красивую женщину в платье цвета мов… Красивый профиль, не правда ли?

Портрет Альма Тадема[72], исправленный Саржаном[73]. Это маркиза Дель-Монте… Бианка Дель-Монте, молодая вдова, пользующаяся большим вниманием принца Томачелли, который сейчас беседует с женой посла. На-днях я их видел вместе в дансинге «Бонбоньерка». Они вели такой разговор:

– Cariss mа, почему бы нам не провести медовый месяц на Капри? – спрашивал принц.

– О вы ведь знаете, что я страшно боюсь морской болезни.

– Любовь, возразил принц, вернейшее средство против этого.

Тогда маркиз, сделав гримаску, живо ответил:

– Возможно… Когда мы будем ехать туда, это, пожалуй, поможет… но как быть на обратном пути?

Леди Диана с любопытством посмотрела на скептическую невесту Томачелли и поднялась. В салоне было жарко. Герцог де-Санта-Кроче, представленный ей послом, вызвался сопровождать ее в сад. Герцог был молодой человек, с бледным лицом и черной бородкой à lа Франциск I. Усевшись рядом с Дианой у входа в освещенную голубым светом аллею, он заговорил с нею на чистейшем английском языке. Проходили пары, слышался разговор, из гостиной доносились заглушенные, синкопированные звуки джаза. Герцог де-Санта Кроче вынул сигару и, закуривая ее, сказал:

– У вашего посла, леди Уайнхем, встречаешь самых красивых женщин Рима, – вы первая из самых таинственных женщин.

Замечание герцога задело любопытство леди Дианы. Она ждала, чтобы он окончил, но, так как он молчал, она спросила:

– Что побуждает вас так говорить?

– Ничего, леди Уайнхем; пустяки, например – присутствие на сегодняшнем вечере одного человека, деятельность которого меня интригует…. Впрочем, к чему говорить вам об этом; все равно вы не знаете, о ком идет речь.

– Не будет нескромностью спросить, как его зовут?

– Пожалуйста. Я говорю об Анджело Ручини.

Леди Диана вздрогнула. С большим усилием, подавив волнение, она проговорила почти безразличным тоном:

– Ручини… Я, кажется, слыхала эту фамилию.

– Граф Анджело Ручини? Венецианец? Вы вероятно, слыхали его имя здесь?

– Я, кажется, знакома с ним… Да… Довольно красивый малый, не правда ли?

– Больше, чем красивый… красавец, большой характер, но странно загадочный. Даже его близкие друзья не знают, что он делает, чего он желает, о чем думает. Современная Италия слишком прозаична; если бы он родился лет триста тому назад, он был бы больше у места. Во времена