Синие бабочки - Джек Тодд

что-то во мне ломается. Просыпается слабая Ванда, готовая в любой момент спрятаться в нору и сделать вид, будто ничего не происходит. Ванда, которая может стерпеть что угодно и расплакаться лишь спустя несколько часов, когда ее никто уже не увидит. Ванда, которую я должна была оставить в Рокфорде.

Тело прошибает холодный пот, и мне уже все равно, насколько презрительно щурится Генри, глядя на меня с высоты своего роста.

– Да что ты о себе возомнила, выскочка? – выплевывает он мне в лицо, и я опасливо сжимаюсь в комок, прикрываю глаза, не в силах произнести ни слова. Уходи, просто уходи. Оставь меня в покое. – Ты хоть в курсе, с кем разговариваешь? И где? Если вдруг нет, то ты, идиотка, в общежитии – правила здесь устанавливают старосты, а не твой вшивый устав. Преподы сюда не заходят, и Тварь тебе уже не поможет. Думаешь, тебе все можно? Так я сейчас докажу, что нет.

Вот и все, стоило одному ублюдку появиться на горизонте, как я снова сломалась. И кто бы мог подумать, ублюдком оказался не загадочный профессор Эллиот, а обычный выскочка с нашего курса – ему всего лишь повезло родиться в семье побогаче моей, и он уже готов смешать меня с грязью. Использовать. Растоптать и уничтожить.

Я плотно зажмуриваюсь и готовлюсь принять удар, а то и что похуже. Представляю, как Генри приложит меня лицом об стену или об пол, как попытается избить. Так ведь все они и поступают? О да, они все одинаковые. От того урода, что пару лет прожил в моем доме, до этого парня с золотой ложкой во рту. И нужно им всем одно и то же, черт бы их побрал.

Давай, Генри, ни в чем себе не отказывай, тащи меня в ближайшую кладовку и делай, что вздумается, тебя тоже потом кто-нибудь отмажет. У поганого отчима были связи, а у тебя наверняка есть деньги. Какая разница, да? У меня нет ни того, ни другого.

Однако ничего не происходит. Все мое тело напряжено в ожидании удара, но его так и не следует – я покачиваюсь из стороны в сторону на ватных ногах, так и не решаясь открыть глаза. Напряженно прислушиваюсь к обстановке вокруг, но различаю лишь шумное дыхание Генри и смутно знакомый голос. Глубокий и обволакивающий, словно огромное теплое одеяло. Все портят только нотки едкого сарказма:

– Не теряете времени зря, мистер Тейлор? А казалось бы, старостам положено следить за соблюдением правил, а не наоборот.

Нерешительно приоткрыв один глаз, я замечаю расплывчатую фигуру профессора Эллиота. Он все в той же водолазке кофейного цвета, но поверх нее небрежно накинут шарф, а платиновые волосы растрепались сильнее обычного. А говорили, что преподаватели не заглядывают в наше общежитие.

Молись, Ванда, чтобы он не сделал исключение для тебя!

– Я и слежу, профессор, – отвечает Генри, и его голос уже далеко не такой озлобленный и уверенный. Кажется, будто он стал на несколько тонов выше и теперь идеально подходит девятнадцатилетнему недоноску, который только и знает, что докапываться до тех, кто слабее. Кто не в состоянии дать ему отпор. – А вы идите дальше по своим делам.

Зря он это сказал, и до меня это доходит куда быстрее, чем до нашего старосты. Профессор Эллиот мгновенно меняется в лице и кривит изящные тонкие губы, а на шее даже сквозь водолазку отчетливо проступает кадык. Симпатично. Не мне об этом говорить, но кто-то только что попрощался с шансом сдать историю литературы в конце семестра. А то и не одного.

– Руки, мистер Тейлор, – чеканит профессор Эллиот совсем другим тоном: холодным и жестким, с яркими металлическими нотками; и в его глазах сверкает откровенная злость. – Раз уж с первого раза вы не поняли, я даже повторю: не пытайтесь трогать мисс Уильямс.

И Генри слушается. Отпускает меня и понуро отступает на несколько шагов в сторону, словно его не осадили, а как минимум треснули по лицу. Впрочем, от взгляда профессора и впрямь мурашки по коже, только я не могу утверждать, что мурашки эти от страха. Плечо противно ноет, голова снова кружится, а сосредоточиться на чем-то, кроме зазоров между отполированным паркетом, – все равно что совершить забег по лестнице на третий этаж и обратно.

– Прошу прощения, профессор, – кисло говорит Генри. – Но вас здесь тоже не должно быть. Правила такие.

– Увы, об этом в уставе академии не сказано. И на вашем месте, мистер Тейлор, я бы не рискнул говорить со мной в таком тоне. Кто знает, как изменятся после этого правила? Или как быстро для архитектурного факультета найдут нового старосту?

Генри со злостью сверкает глазами, его ноздри раздуваются от гнева – он смотрит то на меня, сжавшуюся у стены от страха, то на спокойного как удав профессора Эллиота, а затем резко разворачивается на каблуках ботинок и уходит. Хлопают двери его комнаты, и в коридоре воцаряется тишина. Лишь со стороны холла доносятся приглушенные голоса, да на втором этаже кто-то топает.

И что я должна сказать? О, спасибо, что спасли меня, профессор, будто мне и без того мало было ваших подачек. С чего это вы решили так обо мне заботиться? Что, хотите воспользоваться мной, прямо как мой поганый отчим? Боже, если я скажу ему хоть одно слово поперек, моя жизнь в академии тоже превратится в ад, только дьявола в нем будет два – профессор Эллиот и чертов Генри Тейлор.

– Он к тебе прикасался? – спрашивает он все тем же вкрадчивым тоном, но уже и вполовину не таким жестким. Скорее тягучим и нетерпеливым.

Да и когда это мы перешли на «ты»? Но задать этот вопрос я не решаюсь – ни этот, ни один из тех идиотских, что витают у меня в голове.

– Нет, все в порядке. Спасибо, профессор Эллиот. Не знаю, с чего вы заделались ко мне в ангелы-хранители, но, правда, спасибо.

А теперь ноги в руки и к себе, пока не случилось что-нибудь еще. Но, кажется, бежать уже слишком поздно.

– Замечательно. Пойдем, Ванда, я тебя провожу.

Какого черта? Вы всех студенток провожаете или я вытянула счастливый билет? А чего у вас губы подрагивают, будто вы только и думаете, как бы кому-нибудь врезать? Или кого-нибудь трахнуть. Боже, жизнь в Рокфорде меня окончательно испортила. И сейчас эта проклятая прошлая жизнь хлещет из меня, как вода из пробитой трубы.

Молчи, Ванда, только молчи, ради бога.

Почему он зовет меня по имени?

– Спасибо, – говорю