Невинная для двух альф - Даная Иная

Леон и Тихон, замерли, рассматривая мои очертания в полутьме, принюхиваясь — как настоящие звери, учуявшие свою жертву. И в каком-то смысле я действительно была для них именно такой — желанной, доступной, готовой.

— Вкусная... — шепнул Тихон. — Я говорил тебе это?

Говорил. Но сказать об этом не было возможности. Не сейчас, когда Тихон так завороженно смотрел на меня, легонько касаясь пальцами моего плеча. Эти легкие, невесомые касания рождали крупную дрожь, расходящуюся по всему телу и отзывающуюся в промежности, где давно было мокро.

Тут же под одеяло проникла рука Леона. Легла на мою ногу, скользя вверх по внутренней стороне бедра.

Я растворялась в накатывающих ощущениях, все меньше понимая, что происходит. Это было так странно: с одной стороны — Тихон, с другой — Леон. Они оба действовали одновременно, и это сводило меня с ума, сбивало с толку.

— Боишься? — вдруг серьезно спросил Тихон.

Помедлив, я покивала.

— Не бойся, — мягко откликнулся Леон. — Мы будем нежными... Пиздец какими нежными...

Я вскинула на него голову, и как раз на этих словах Леон наклонился ко мне. Его губы коснулись уголка моего рта, затем направились вниз, к шее. Он целовал нежно, почти ласково. Однако руки выдавали его: пальцы миновали преграду из трусиков и уверенно подобрались к моим нижним губам, начали наглаживать их, размазывая влагу.

— Ты уже готова, Оливка, — жарко и развратно проворковал Леон.

Тихон не остался наблюдателем. Горячими и тяжелыми ладонями он приподнял подол моей майки, прочертил пальцами неведомый маршрут по обнаженной коже живота. Затем поднялся выше, добрался по груди. А потом вдруг провел языком по соску — одному, потом другому.

Я, не выдержав, охнула, чуть откинулась назад, окончательно теряя связь с реальностью. Не замечая, что Леон уже стянул с меня трусики и склонился, смотря прямо туда. Я не знала, можно ли разглядеть что-нибудь в темноте, но мне стало безумно, невыносимо стыдно. Я стыдливо вздрогнула, попыталась свести ноги, но ладони Леона властно легли на мои бедра, не дав этого сделать.

— Ты чего, детка?

Я что-то бессвязно пролепетала я, не зная, как описать словами свои чувства. Как объяснить, что для меня все это впервые. Что мне страшно от непонимания, что и как будет дальше. Особенно учитывая, что их двое, а я одна.

Но Леон понял.

— Не бойся, крошка... Сейчас...

Глава 19. Ночь истины

Я едва успела сделать вдох, как Леон склонился еще ниже. Его дыхание обожгло кожу. Ощущение было странным. Я даже зажмурилась от смущения. От того, что он видит и трогает все, что прежде было только моим.

Однако коснулся Леон, вопреки ожиданиям, не моих жаждущих складочек, а внутренней стороны бедра. Провел языком — легко, почти невесомо, — а потом прикусил кожу. Не сильно, но достаточно, чтобы я вздрогнула.

Резкий, колющий укус обволок болью и нежностью одновременно. Вот так Леон оставил свою метку. А в следующий миг боль расцвела глубоким сладким теплом.

— Готово, — шепнул Леон. Лизнул по оставленной метке, как будто хотел ее — или меня — утешить.

Но я не успела понять, как мне с этим быть, как передо мной возник Тихон. Его грудь тяжело поднималась и опускалась, взгляд был темный, почти звериный. Он взял мое лицо в ладони, задержался, ища что-то в моих глазах. Я не знала, что он там нашел — видимо, согласие. Потому что в следующее мгновение прижался губами к моей шее.

В этом прикосновении было меньше ласки, больше уверенности и силы. Тихон не ходил вокруг да около. Он осознавал, чего хочет — и что имеет на это право.

Он поцеловал сначала одну сторону моей шеи, потом другую. И наконец остановился. Вонзил зубы чуть выше ключицы.

Получилось больнее, чем у Леона — плотнее, глубже. Я почувствовала, как кожа растягивается под его прикусом, как тепло вспыхивает по всему телу, разливаясь волнами до кончиков пальцев.

Тихон оторвался от моей шеи и посмотрел на след — не знаю, увидел ли в рассеянном освещении, исходящем от фонарей. Затем тоже лизнул метку.

— Теперь ты точно наша, — тихо сказал он. — Слышишь? Наша.

Это была правда. Я отдалась им обоим: целиком, без остатка. И, кажется, впервые не испытывала от этого страха.

И тут Леон снова подался к моей промежности. Его язык задвигался по складкам, пробуя, проникая. Я никогда бы не подумала, что это может быть так... приятно. Так безумно, ярко, неописуемо. Казалось, весь мир сузился до этих движений, до того, как все внутри сжимается, трепещет, подбирается к краю.

Пальцы и язык Тихона работали в идеальном такте с касаниями Леона. Тихон скользил по соскам, ловил их губами — то чувственно посасывал, то слегка прикусывал.

Ощущение нарастало: огромная волна приближалась ко мне, собиралась накрыть с головой. Это переживание было необъятным для моего тела. Я выгнулась, схватилась за плечи обоих, вцепилась ногтями в кожу.

И вдруг прикосновения снизу прекратились. Взамен мягкого тепла языка я ощутила нечто другое — жесткое и твердое.

Я распахнула глаза — и все на секунду оборвалось. Во мне уже был Леон. Не до конца, конечно. Но этого хватило, чтобы я вскрикнула: меня будто пронзили насквозь раскаленным прутом. Он был невозможно большим, а внутри у меня — тесно, несмотря на влагу.

Слезы потекли по щекам сами собой. От боли, от растерянности, от того, как странно и сильно это ощущалось.

— Сейчас, маленькая... — быстро зашептал мне Тихон, прижимаясь к щеке губами. — Потерпи, родная, скоро не будет больно...

— Блядь, ты такая тугая, Оливка... — прохрипел Леон.

Он не двигался — просто замер, позволяя мне привыкнуть, давая время на то, чтобы принять его.

Тихон же терпеливо гладил меня. Его пальцы перебирали мои волосы, губы касались виска, плеча, шептали что-то убаюкивающее.

Мягкость его рук и жар тела рядом с грубым присутствием Леона — все это сплеталось в странный узор. Боль растворялась в ощущении наполненности, и на ее место приходило... что-то иное, потихоньку просыпающееся.

— Хорошая... — выдохнул Тихон. — Такая хорошая у нас девочка...

У нас. Я и вправду принадлежала им обоим уже по-настоящему. И не было ничего правильней, естественней этой принадлежности.

Леон осторожно пошевелился. Первый толчок был медленным, но весомым. Второй — чуть глубже. А потом — еще. Каждый новый вызвал во мне очередной всплеск боли,