Поймать солнце - Дженнифер Хартманн

— Элла! — кричу я, чувствуя, как толстые пальцы впиваются в мою кожу.

Все смеются, кроме меня.

Все смотрят, как вода рябит и пузырится в том месте, где девушка ушла под воду.

Все ждут.

И ждут.

Я тоже жду.

Секунды превращаются в минуты, и страх пронзает меня, словно кинжал. Хит и Лисбон наконец ослабляют хватку. Их смех стихает, когда Элла не всплывает на поверхность.

Она тонет? Она не умеет плавать?

Черт!

Я вырываюсь из схватки, замечая настороженное выражение лица Энди, который тупо смотрит на слишком спокойную воду.

— Я… я не знал, что она не умеет плавать… — заикается он. — Я просто хотел… Черт…

Я пролетаю мимо него и его друзей-идиотов, мои кроссовки развязаны и стучат по шатким деревянным доскам, пока я мчусь к озеру. Сбрасывая обувь, я набираю полные легкие воздуха. И, не задумываясь ни секунды, бросаюсь вперед, когда достигаю края платформы, и ныряю в воду.

Прохладная вода окружает меня, поглощая. Я погружаюсь в нее. Работая ногами, заставляю себя открыть глаза и сквозь серую муть ищу Эллу. Мир мерцает надо мной, искаженный и похожий на сон, когда волна тишины наполняет меня. Все вокруг приглушено, тихо, знакомо.

Затем я вижу ее сквозь мутную стену воды, ее волосы развеваются вокруг нее темно-коричневыми лентами. Девушка в нескольких футах от меня, и я плыву и плыву, и чем ближе подплываю, тем отчетливее она становится видна.

Ее глаза открыты, руки вытянуты по бокам, лениво и левитирующе. Элла смотрит на меня, и легкий блеск ее взгляда говорит мне, что она не тонет. Нет.

Она выбирает.

Я не могу не смотреть на нее. Это кажется вечным мгновением, застывшим во времени, когда я наблюдаю за ней, а она наблюдает за мной, и что-то пронизывающее и мучительно общее возникает в водянистом пространстве между нами. Связующая нить.

Девушка выглядит умиротворенной. Бесплотной.

Отстраненной.

Я мысленно переношусь в прошлые годы и вспоминаю, что уже бывал здесь. Мы с Маккеем задерживали дыхание и смотрели друг на друга под поверхностью озера, точно так же, как сейчас — битва воли и сильных легких. Соревновались, кто дольше продержится.

Мне всегда было интересно, кто сдастся первым. Кто уступит. Кто покорится и уйдет на дно навсегда. Но мы были трусами. Просто детьми. Мы отталкивались ногами, когда запас кислорода был на грани истощения, и стремились обратно к свежему воздуху и солнечному свету, но, когда всплывали на поверхность, это никогда не казалось достижением. Как ни печально, казалось, что победителя нет.

Мы оба проигрывали.

Я вырываюсь из задумчивости, когда Элла закрывает глаза, и понимаю, что этот момент не вечен. Он не вечен, но может быть таким. Черт. Что я делаю, пялясь на нее, когда должен ее спасать? Мои инстинкты снова срабатывают, и я гребу вперед. Грудь болит, легкие горят от недостатка кислорода. У нее мало времени, она умирает прямо на моих глазах. Она поддается тихому моменту, а я не хочу этого допустить.

Я тянусь к ней, хватаю за переднюю часть ее мандаринового топа и тяну вверх, когда кислорода становится все меньше и я начинаю видеть звезды. Девушка не сопротивляется, не вырывается. Она невесома и дрейфует по течению. В бессознательном состоянии, где-то в другом месте. Я поднимаюсь выше и выше, пока эта печальная оболочка девушки болтается рядом со мной, и думаю, не возненавидит ли она меня за это… не будет ли спасение восприниматься ей как трагическая потеря?

Мы выныриваем на поверхность, и я вдыхаю воздух.

Большой, глубокий, жадный вдох.

Элла прижата ко мне, бескостная, безжизненная. Она не дышит, не вдыхает теплый осенний воздух, как я.

Нет, нет, нет.

Перетащив ее на выступ причала, я поднимаюсь и укладываю ее на спину, выпрямив ноги и откинув голову назад.

Падаю на колени рядом с ней.

Всех остальных уже нет. Сбежали с места происшествия.

Я прижимаю обе сцепленные ладони к ее груди и качаю, ужас захлестывает меня, мокрая челка падает мне на глаза.

Дыши, дыши, дыши.

Я дрожу, в отчаянии, в неистовстве.

Продолжаю качать. Продолжаю пытаться. Продолжаю умолять.

— Давай, Элла. Давай же.

Я наклоняюсь, уже собираясь прижаться губами к ее губам, дать ей свежий воздух и новую жизнь, но тут она поднимается с палубы и задыхается, широко раскрыв глаза.

Изо рта вырывается озерная вода.

Девушка переворачивается на бок и отхаркивается, выкашливая желчь и прозрачную жидкость.

Она кашляет и кашляет, захлебываясь и отплевываясь, прежде чем снова лечь на спину и с хрипом вдохнуть. Я убираю пряди спутанных волос с ее глаз, проводя по ее лбу подушечкой большого пальца. Это интимный жест, но спасение чьей-то жизни — интимное событие. Сейчас это не кажется неуместным.

Элла тяжело дышит, ее легкие очищаются, тело конвульсивно содрогается, возвращаясь к жизни. Мокрый топ прилипает к ее изгибам, а волосы разметались по причалу мокрыми темными прядями. Я продолжаю гладить ее по лбу, говоря, что с ней все в порядке, нависая над ней, пока взгляд ее затуманенных глаз не переходят на меня. Она смотрит на меня, ее грудь все еще вздымается. Конечности дрожат. Губы приоткрываются, в попытке что-то сказать.

Я не даю ей заговорить. Слишком боюсь, что это могут быть за слова.

Я ненавижу тебя.

Как ты посмел?

Ты должен был дать мне утонуть.

Вместо этого я наклоняюсь и тихонько шепчу ей на ухо, как раз, когда солнце исчезает за горизонтом и небесный огонь гаснет.

— Привет, Солнышко.

ГЛАВА 10

ЭЛЛА

Кажется, я слышу… рождественскую музыку.

Джонни Мэтис поет о снеге и омеле, и на мгновение я погружаюсь в детство — теплую гавань ностальгии, печенья «Сникердудль» и маленьких освежителей воздуха в виде елок для машины. Мои родители никогда не покупали настоящую елку, потому что у Джона была аллергия на хвою. Поэтому я импровизировала. Экономила деньги на карманные расходы, ехала на велосипеде в продуктовый магазин и набирала приличное количество своих любимых освежителей воздуха с еловым ароматом. Приехав домой, я украшала ими искусственную елку, подвешивая за нитки к пластиковым иголкам и вдыхая затхлый аромат хвои.

Очень близко.

Джонни Мэтис пел нам серенады весь декабрь. Мама любила включать старую видео кассету, на которой Джонни бесцельно прогуливался по праздничным декорациям с людьми в ужасных рождественских свитерах девяностых. Это был какой-то сезонный спецвыпуск, который транслировался по телевидению, и он был ужасен, но маме нравилось. И нам нравилось, потому что нравилось ей, и… ну, спустя годы, я