Горячие руки для Ледяного принца - Рита Морозова

глядя на меня. — Пауки почуяли движение в паутине. Дерн — не единственный. За ним стоят другие. Те, кому выгоден хаос. Те, кто ждет моей смерти или полного падения королевства в ледяную бездну. Твое тепло… оно для них угроза. Как и для самого проклятия.

Я подошла к нему, не решаясь прикоснуться. Страх за него, за нас, за Эдгара (Боже, как он там?) был холоднее любого мороза.

— Что мы будем делать? — прошептала я.

Он наконец поднял на меня глаза. В них не было прежней растерянности. Была холодная, жесткая решимость хищника, загнанного в угол.

— Играть по их правилам. Пока не можем диктовать свои, — сказал он тихо. — Ты — целительница. Я — больной принц. Твой дар работает. Проклятие отступает. Это правда. На этом мы и стоим. Все остальное… — он сделал паузу, его взгляд смягчился, стал почти нежным, но в то же время бесконечно усталым, — … все остальное — только для нас. В тайне. В темноте. Пока.

Он протянул руку. Не для сеанса. Просто руку. Ладонью вверх. Предложение. Доверие. Опора.

Я положила свою руку в его. Его пальцы сомкнулись вокруг моих, крепко, как вчера, но без той всепоглощающей нежности. Теперь это был союз. Пакт. Двое против всех в этом ледяном замке интриг.

— Пока, — кивнула я, сжимая его руку в ответ. Тепло от прикосновения, пусть и лишенное вчерашнего чуда, все равно было живительным. Оно напоминало, ради чего мы рискуем.

Но тени уже сгущались. В тот же вечер, вернувшись в свои покои, я обнаружила, что шкатулка, где лежал тот самый черный камень Аннализы с мерцающими прожилками (я почти забыла о нем!), была вскрыта. Не грубо, а аккуратно, мастерски. Сам камень лежал на месте. Но он был перевернут. И на его поверхности, обычно гладкой и прохладной, остался едва заметный, жирный отпечаток чужого пальца. Кто-то держал его. Изучал. Искал в нем силу? Уязвимость?

Я схватила камень. Он был чуть теплее обычного, его внутренние искры пульсировали тревожно, как сердце пойманной птицы. Они везде. Даже здесь, в моей комнате-тюрьме. Ничто не принадлежало нам. Даже наши тайны были под угрозой.

Я спрятала камень за пазуху, прижимая его к телу, как оберег. Страх вернулся, холодный и липкий. Но вместе с ним — и решимость. Мы разбудили спящих змей. Теперь нужно было быть готовыми к их укусу. Кайлен был прав. Игра только начиналась. И ставки были выше, чем просто наши хрупкие сердца. Ставкой было королевство. И наше право на каплю тепла в этом вечном холоде.

12 глава

Тревога, поселившаяся в моих костях после визита Дерна, не утихала. Она гнездилась под ребрами холодным узлом, пульсируя в такт шагам стража за дверью, шепоту служанок в коридоре, каждому слишком пристальному взгляду. Замок Эйриденхолд больше не был просто ледяной тюрьмой. Он стал шахматной доской, где мы с Кайленом были пешками, а то и королями, за которыми охотились невидимые игроки. И тени этих игроков сгущались с каждым днем.

Сеансы оставались нашим островком, крепостью внутри крепости. Но даже там атмосфера изменилась. Нежность, прорвавшаяся в том объятии, не исчезла, но была окутана плотной пеленой осторожности. Каждое прикосновение, каждый взгляд длиннее мгновения, каждая тихая шутка — все теперь проверялось на звук, на возможных свидетелей. Мы говорили шепотом, даже когда были одни, будто стены научились подслушивать. Кайлен стал замкнут, напряжен, его серебристые глаза постоянно сканировали комнату, выискивая незримые угрозы. Его рука в моей дрожала не только от эха проклятия, но и от постоянного внутреннего напряжения.

Однажды, когда тепло текло между нами особенно ровно, а боль в его глазах уступила место редкому миру, я не выдержала. Тоска, грызущая меня с момента похищения, подступила к горлу комом, горячим и нестерпимым.

— Кайлен, — прошептала я, прервав его рассказ о редком солнечном дне в его детстве (один из тех кусочков прошлого, которые он начал осторожно мне доверять). Мои пальцы непроизвольно сжали его руку. — Я… я не могу больше молчать.

Он насторожился, мгновенно прочитав тревогу в моем голосе. Его мирная расслабленность испарилась, сменившись привычной бдительностью.

— Что случилось?

— Эдгар, — имя сорвалось с губ шепотом, полным вины и боли. — Мой… отец. Я не знаю, что с ним. С того дня, как меня забрали… — Голос дрогнул. Я сглотнула, заставляя себя продолжать. — Стражи вырвали меня у него на глазах. Он был в отчаянии. Он… он обещал найти способ… — Я не могла договорить. Картина его лица, искаженного болью и беспомощностью, его протянутая рука — все это стояло перед глазами. — Его могли арестовать! Или… или выгнать из города! Или еще хуже! Я не знаю, жив ли он, считает ли он меня предательницей, или… — Слезы, предательски горячие, навернулись на глаза. Я отчаянно моргнула, пытаясь их сдержать. Быть слабой здесь и сейчас было непозволительной роскошью. Но Эдгар… Он был единственной нитью, связывавшей меня с этим миром до Кайлена. С тем кусочком простой, человеческой жизни, где были заботы о лавке, запах хлеба из печи и бескорыстная отцовская любовь.

Кайлен замер. Его лицо, секунду назад напряженное, смягчилось. В его глазах мелькнуло нечто знакомое — та самая боль потери, о которой он говорил так скупо. Боль по матери.

— Аннализа, — он произнес мое имя тихо, почти нежно. Его большой палец непроизвольно провел по моему запястью — крошечный, скрытый жест утешения. — Я… не подумал. Прости. Эта карусель дворцовых игр… она затягивает, заставляя забыть о том, что важно за ее пределами.

Он замолчал, его взгляд стал острым, сосредоточенным. Я видела, как в его голове работают шестеренки, взвешивая риски.

— Дерн, — наконец произнес он, и в голосе его снова зазвучала жесткая решимость. — Он знает все. Или может узнать. Его люди… их глаза и уши повсюду. Но… — Он сжал мою руку чуть сильнее. — … я попробую. Не обещаю вестей быстро. И не обещаю, что они будут хорошими. Но я попробую узнать. Хотя бы… жив ли он. Где находится. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Это опасно. Любой интерес к нему… он может навлечь на него беду. Или на нас. Ты понимаешь?

Сердце сжалось от страха за Эдгара. Любой интерес к нему мог быть смертным приговором. Но не знать было хуже. Невыносимо хуже.

— Я понимаю, — прошептала я, кивая,