Жаркий приказ босса - Саша Девятова

Из груди вырывается сдавленный звук, не то вздох, не то рыдание. Я не могу сдержаться. Я прислоняюсь лбом к двери, слушая его исповедь, и чувствую, как что-то тает внутри. Он не просто произносит слова извинений, он реально чувствует всё то, в чём признаётся. Не играет. Раскрывается передо мной. Показывает слабость.

В какой то момент Демидов замолкает. Слышен только его тяжёлый вздох по ту сторону двери.

— Вика? Вы… вы там как?

Я молчу. Не могу вымолвить ни слова. Пальцы сами собой тянутся к щеке, смахивая предательскую слезу.

Я не знаю, что я чувствую. Я не знаю, чего хочу. Я разорвана пополам между жгучим стыдом, дикой, непрошеной страстью и щемящей болью от его слов.

Тишина за дверью становится громкой. Слишком громкой. Слышу, как его дыхание сбивается, становится более прерывистым, тревожным.

— Виктория? — его голос уже не кается, он звучит испуганно, почти панически. — Ответьте мне. Хотя бы скажите, что вы в порядке.

Прижимаю ладони к ушам, но это бесполезно. Я всё равно слышу каждый его звук. Каждый отзвук его страха.

Стук. Сначала тихий, почти робкий.

— Вика, пожалуйста...

Потом громче, настойчивее.

— Откройте дверь. Я должен видеть вас. Должен убедиться, что с вами всё в порядке.

Его голос ломается. В нём слышится неподдельная тревога.

— Я не трону вас. Клянусь. Я просто... я с ума сойду, если вы не откроете.

Что-то во мне сжимается от его тона. Это уже не начальник. Это не тот уверенный в себе Павел Семёнович. Это мужчина, который действительно боится. Боится за меня. Боится, что причинил мне непоправимый вред.

Мои пальцы сами собой тянутся к замку. Они дрожат. Разум кричит, что это ловушка, что нельзя, что нужно сидеть здесь, за этой спасительной дверью, в безопасности. Но его страх... он почему-то пугает меня сильнее, чем его сила.

Я медленно, почти неосознанно, поворачиваю ключ. Звук щелчка кажется оглушительным.

глава 27

Дверь приоткрывается на сантиметр, раскрывать шире не хочется, я чувствую себя слишком незащищённой, хотя уверена, что сейчас он не сделает мне ничего плохого.

— Я в порядке, — произношу на одном выдохе, и мой голос звучит сипло, словно чужой. — Просто... дайте мне ещё две минуты.

Он уже видит меня. Видит моё заплаканное лицо, мои распухшие глаза, мои губы, всё ещё припухшие от его поцелуя. Его собственное лицо искажается мукой.

— Боже, Вика... — он протягивает руку, словно хочет коснуться меня через щель, но останавливается в сантиметре. Его пальцы сжимаются в кулак, и он убирает руку. — Простите меня. Я не имел права. Ни на что из этого.

Он отступает на шаг, давая мне пространство, но его взгляд не отрывается от меня. В нём больше нет той ярости или страсти. Только бесконечное, всепоглощающее раскаяние и страх.

— Я уйду, — говорит он тихо. — Я соберу вещи и перееду в другой номер. Или в другой отель. Всё, что скажете. Вы не должны чувствовать себя в ловушке здесь, со мной.

Он говорит это искренне. Я вижу это. Он готов бежать. Испариться. Сделать всё, чтобы я больше его не видела.

И именно это — эта готовность исчезнуть, чтобы мне стало легче — наконец ломает во мне последние барьеры. Гнев уходит, остаётся только щемящая, странная нежность и понимание. Он не монстр. Он просто... сорвался. Как и я почти сорвалась.

Я медленно, не до конца веря себе, открываю дверь шире, ещё шире...

Мы стоим друг напротив друга в узком пространстве между ванной и комнатой. Он не делает ни шага вперёд. Просто смотрит на меня, и в его глазах — вопрос.

— Не уходите, — слышу я свой шёпот. — Не нужно другого номера.

Он замирает, боясь пошевелиться, словно я дикое животное, которое можно спугнуть одним неверным движением.

— Но... после того, что я сделал...

— После того, что вы сделали, — перебиваю я его, и голос мой крепчает, — мы должны как минимум поговорить. Как взрослые люди. А не разбегаться по разным углам.

Моё сердце колотится где-то в горле. Я не знаю, что будет дальше. Но я знаю, что бегство не выход. Ни для него. Ни для меня.

Я выхожу из ванной, чувствуя, как подкашиваются ноги. Опускаюсь на край кровати, руки всё ещё дрожат. Он стоит на прежнем месте, не решаясь пересечь невидимую границу между нами. Воздух густой, наполненный невысказанными словами и эхом только что отгремевшей бури.

— Я не оправдываюсь, — начинает он первым, голос низкий, пронизанный стыдом, — Павел Семёнович не смотрит на меня, его взгляд прикован к узору на ковре. — Ни одно оправдание не имеет права на существование. То, что я сделал — непростительно.

Внутри меня всё сжимается. Да, это было грубо, страшно, унизительно. Но…

— Почему вы остановились? — вопрос вырывается сам, тихий и неожиданный.

Демидов поднимает на меня глаза. В них изумление, будто он ожидал чего угодно, но только не этого.

— Как... «почему»? Вы сопротивлялись. Вы были напуганы. Я... я увидел это. Наконец, увидел. И испугался сам.

В его голосе хрупкая, обнажённая правда. Он не просто отпустил меня. Он увидел меня. Увидел мой страх. И это заставило его отступить.

— Вы могли не останавливаться, — шепчу я, сама шокированная своей откровенностью. Стыд жжёт щёки, но я не отвожу взгляд. — Я... я не уверена, что смогла бы вас остановить.

Признание висит между нами, тяжёлое и опасное. Его лицо бледнеет. Он делает шаг вперёд, потом резко останавливается, сжимая пальцы в кулаки.

— Не говорите этого. Пожалуйста. Не заставляйте меня чувствовать себя ещё большим монстром от мысли, что я мог... что я чуть не...

Он не может договорить. Он дышит тяжело, словно только что пробежал марафон.

— Я не монстр, Вика. Клянусь. Я просто... я потерял контроль. И это никогда, слышите, никогда больше не повторится.

Во мне борются два чувства. Страх — острый, холодный осколок в груди. И что-то ещё... что-то тёплое и горькое одновременно. Жалость? Понимание?

— Я знаю, — выдыхаю я. — Я верю вам.

Он замирает, будто не ожидал этих слов.

— Вы... не должны. После такого вы не должны мне верить.

— Но верю, — настаиваю я, и голос мой становится увереннее. — Потому что вы остановились. Потому что вы здесь. И потому что вы предлагали