Забитая жена для генерала дракона - Кристина Юрьевна Юраш

Серые глаза генерала смотрели не на меня — они взвешивали мою вину, как золото на чаше весов.

— Я жду ваших объяснений, — произнёс он.

«Объяснений?» — едва не рассмеялась я.

Что объяснять? Что невиновность — не доказательство? Что честность — не защита?

Я сжала гвоздь в кулаке так, что остриё впилось в ладонь, и боль на миг заглушила стыд.

— Мне нечего сказать, кроме того, что я этого не делала, — прошептала я, сжимая гвоздь в руке так, что он впивался в мою кожу. — Вам знакомо чувство ярости и бессилия? Когда ты понимаешь, что… тебя обвиняют, а ты… кроме как сказать: «Я не виновата!» — ничего не можешь. У тебя нет доказательств. Нет подозреваемых. А тыкать на всех пальцем и пытаться переложить вину — это… это… неправильно. Может пострадать невинный человек.

Я спрятала лицо в руках, чувствуя, как гвоздь коснулся моей щеки.

Голос дрогнул — не от страха, а от сознания, что эти слова уже ничего не стоят.

— Если вы так не виноваты, как говорите, то почему вы сбежали? — произнес генерал.

Он мне не верит.

Не верит.

Как и все.

— Насколько я знаю, те, кто не виноват, не сбегают с места преступления, — продолжал Энгорант. — Что помешало вам остаться и объяснить, что вы этого не делали?

Сейчас он напоминал судью и палача.

— Хорошо, — едва слышно выдохнула я.

Я дернула заколку, и волосы рассыпались по плечам.

Я шагнула к зеркалу, а потом отогнула прядь волос, показывая свое больное ухо.

Там, в смутном призрачном отражении, стояла женщина с дырой в ухе.

Не раной. Не шрамом.

А доказательством того, что её любовь, её верность, её имя — всё это можно прибить к доске, как рождественский носок.

— Это что такое? — спросил генерал.

— Это дырка, — безжизненным голосом произнесла я. Сейчас я чувствовала себя так, словно меня покинули последние силы.

Я развернула ладонь, показывая гвоздь.

— А это гвоздь, — прошептала я, сглотнув.

Я смотрела на генерала глазами обреченного на смерть.

— Тот самый, которым мой муж прибил мое ухо к каминной полке, — прошептала я. — Даже не выслушав меня. Вас когда-нибудь прибивали ухом к дубовой каминной полке, заставляя стоять всю ночь? Не говорили, что «если что, это потом можно прикрыть прической»? Вам знакомо чувство, когда тебя объявляют чудовищем? Когда ты стоишь перед всеми — обнажённая не телом, а душой — и вдруг понимаешь: никто не хочет слушать. Все уже решили. И тогда остаётся только одно — молчать. Или сбежать.

Я промолчала, понимая, что терять уже нечего. Все уже потеряно.

Мой голос казался каким-то холодным, равнодушным и даже отстраненным.

— Он сказал, что я буду стоять так до тех пор, пока сама не решу уйти. И не дерну головой, чтобы разорвать себе ухо, — произнесла я.

Внутри пустота.

Туман и пустота.

— И я простояла так всю ночь, — сглотнула я. — Прибитая ухом к каминной полке. Собираясь с силами, чтобы дернуть головой. А под утро меня освободил дворецкий. Он вынул гвоздь из моего уха… И я сбежала…

И тут чувства накатили.

Мою грудь разрывали рыдания.

Я не могла их сдерживать.

Слёзы сами катились по моим щекам, а я глотала воздух, чтобы не задохнуться от боли.

И тут я поняла, что не справляюсь с этой болью. Просто не справляюсь.

Я уже не могла стоять.

Силы покинули меня не постепенно — они вырвались разом, как вырывают зуб без обезболивания.

Я опустилась на колени.

Не потому что устала.

А потому что тело больше не выдерживало тяжести боли, которую я носила в груди, как камень.

Первый всхлип вырвался — глухой, животный, будто из глубины земли.

А потом — всё.

Я обхватила колени, прижала лицо к коленям и зарыдала — не красиво, не гордо, не с достоинством.

Я рыдала, как ребёнок, которого предали. Как зверь, попавший в капкан. Как женщина, которой больше нечего терять.

— Спросите у слуг… — выдавила я сквозь слёзы. — Они видели… как я стояла… как кровь текла по шее… как я умоляла его… просто выслушать…

Мне было все равно, что думает генерал. Мне было все равно, смотрит он на меня или нет.

— Думайте, что хотите, — прошептала я, крепче обнимая колени. — Мне плевать. Мне плевать, что обо мне думают!

Я отдышалась, опомнившись.

— Я немедленно покину дом, — произнесла я, вставая и сжимая гвоздь с такой силой, что он пробил мне руку. — Обещаю. К утру меня уже здесь не будет. А я… я уже ничего не боюсь. Меня уже убили. И завтра убьют еще раз!

— Я вас услышал, — наконец произнёс голос генерала. — А теперь задаю вопрос. Куда вы пойдёте?

Мне было все равно, услышал он меня или нет.

Боль не просто выжигала — она вгрызалась в каждую клетку, как червь в спелое яблоко.

Я не могла дышать — не от слёз, а от воздуха, превратившегося в стекло.

Каждый вдох резал горло. Каждый выдох — будто вытаскивал из меня внутренности.

Я пыталась загнать боль обратно — но она уже не помещалась там, где раньше жила.

Она выросла. Стала больше меня.

— Мне все равно, куда идти, — прошептала я. — Куда-нибудь.

— Если вам всё равно, куда идти, — его голос стал ледяным, отстранённым, будто он говорит с тенью, — то сэкономьте силы. Дойдите до умывальника. Умойтесь. Ложитесь спать.

Связь оборвалась.

Зеркало померкло.

Вместо лица генерала я увидела свое заплаканное лицо с потухшим взглядом. Я направилась к раковине, прикладывая мокрые руки к своему горячему и опухшему от слез лицу.

Я не помню, сколько раз я это делала. Может, три, а может, двадцать.

Потом вытерла лицо и побрела в кровать, чувствуя, как надламываюсь от усталости и опустошения.

Голова коснулась подушки — и я перестала существовать.

Не уснула. Не отключилась.

Растворилась.

Как соль в воде. Как дым в ветре. Как имя в газетной клевете.

В этой чёрной бездне не было боли.

Не было стыда.

Не было даже меня.