Империя предрассудков - Панна Мэра

незнакомке было немногим больше, чем мне, и от того она вызывала необъяснимое доверие. Аккуратные черты лица, широкий лоб, светлые, заплетенные в тугой пучок волосы. Я присмотрелась еще внимательнее. И тут…

«Фаня!» – вдруг осенило меня. Я было и не признала на первый взгляд в этой особе свою институтскую подругу.

В первые секунды ее лицо было такое же угрюмое, как и после того вероломного вторжения в ее личное пространство. Я даже на миг испугалась, а не спутала ли я ее с кем-нибудь? На лице девушки явно читалось, с какими трудностями она столкнулась, пытаясь вспомнить, кто я. Это было очень похоже на Фаню, ведь она никогда не запоминала лица людей. Я могла бы мучить ее полвечера, но решила, что разумнее будет освежить ее память.

– Была у тебя когда-то подруга Анна Демидова. Помнишь такую? – поинтересовалась я с усмешкой.

Лишь тогда в ее глазах отразилась яркая вспышка озарения, и она тоже позволила себе улыбнуться.

– Не ожидала тебя здесь увидеть, – с искреннем удивлением произнесла она, но я была так счастлива видеть ее здесь, что даже не дала договорить.

– Я невероятно рада тебе! И ты просто не можешь вообразить, насколько…— произнесла я, бросая скорый взгляд на столик Равнина и компании. Но никому уже не было дело до меня и места моего нахождения.

– Я тоже очень рада тебе, – улыбнулась мне Фаня в ответ. Она всегда была сдержана в своих эмоциях, и это мне в ней нравилось. – Правда, я не ожидала, что ты станешь столь дерзкой, чтобы подсаживаться за стол к незнакомым господам. Впрочем, быть может, дворец меняет людей.

– Дворец вообще оказался не таким, как я думала, – произнесла я со вздохом, – но ничего не поделаешь. В моем положении тоже есть свои преимущества.

– Да? И какие же? Вместо дочери какого-нибудь барона ты укладываешь спать цесаревича? – усмехнулась Фаня, но в ее тоне не звучало упрека, скорее, сочувствие. Я хотела было возразить ей, но она продолжила: – Впрочем, это все уже неважно. Мы там, где мы есть. Но в последнее время я все больше убеждаюсь в том, что именно Институт был нашим лучшим временем.

Едва она сказала это, как меня мгновенно унесла волна воспоминаний далеко минувших дней.

Ноябрь 1828

Я крайне плохо помню то, что происходило со мной первые два года обучения в Институте. Однако те впечатления, что остались в моей памяти никак нельзя было назвать счастливыми.

Первое время, конечно, было невероятно тяжело. Я не провела ни дня, чтобы мои глаза не были полны слез от тоски по дому, и, чтобы хоть как-то унять боль от пережитой разлуки, приходилось жить мечтами о скором возвращении. Однако проходила неделя за неделей, и никто так и не вернулся за мной.

Старшие девочки, которых всегда ставили в пример как неповторимый идеал и образец совершенства, казалось, уже вовсе не помнили о своих родных. По крайней мере, все их разговоры, которые мне ненароком удавалось подслушать по утрам в столовой, сводились к императорской семье, моде и лишь изредка к обсуждению уроков.

На публике старшие всегда были живыми и веселыми, и мне казалось, словно в их жизнях не было ничего, кроме абсолютного счастья.

Но для меня новая жизнь была циклом бессмысленных действий, порочным кругом, в который меня сослали самые близкие. Зачем все это? Кто все эти люди, отчаянно пытающиеся навязать мне свою волю? Но главное, почему мои родители так легко отдали меня им?

Я часто вспоминала, как мне обещали университет в Англии, путешествия по горам Франции и далекие моря Италии. Мне рассказывали, что я никогда не буду знать страданий, но все сложилось иначе. И мне ничего не оставалось, кроме как бесцельно существовать.

Спустя пару месяцев, когда чувства немного притупились, на место страха и обиды пришло чувство бессилия. Но как бы глубоко во мне ни сидело это ноющие чувство одиночества, я прекрасно понимала, что, сдавшись окончательно, просто не выживу в стенах Института, где даже за одеяло или лишний кусок хлеба дочери высочайших лиц Империи могли знатно друг друга поколотить.

Первые пару месяцев из дома не было ни одной весточки, и когда я совсем устала ждать и даже начала делать первые шаги навстречу местным правилам, одна из преподавательниц равнодушно вручила мне письмо. Оно было вскрыто совершенно бесстыдным образом и так небрежно, что от него даже был оторван один край, на корешке которого красовалась дата месячной давности.

К моему ужасу, я понимала, что не испытываю ровным счетом никаких эмоций, когда мадам Жуковская протягивала тот белоснежный, будто январское утро, конверт. Было гораздо легче думать, что меня просто бросили, чем чувствовать слабую надежду на то, что скоро меня заберут из этой тюрьмы.

Я долго смотрела конверт, прежде чем все же решилась прочитать письмо. Но едва я коснулась шершавой поверхности, меня вновь обуяла тоска. Тысячи воспоминаний разом накинулись на меня, жадно утягивая в прошлое.

«Дорогая, любимая Анна. Мы с отцом всегда хотели для тебя лишь одного: чтобы ты была самой счастливой, ни в чем не нуждалась, жила достойно и обеспечено. Но для того, чтобы все так и было, тебе необходимо получить лучшее образование. В этом поможет Институт. Учись хорошо, будь умницей, и тогда все у тебя будет, как ты мечтала».

Прочитав эти строки, я испытала, наверное, самое большое разочарование и потрясение, которое испытывала за всю жизнь. Попытки матери объяснить, ради чего меня оставили совершенно одну среди чужих мне людей, трактовались мною совершенно иначе. Я не понимала, почему она называет Институт «лучшим местом», если в реальности он был ужасен! Полон детских слез, уныния и однообразия. Почему меня отправили сюда для достижения высших целей, если финансы и положение родителей могло обеспечить мне все это и без Института? И от незнания становилось еще больнее.

* * *

Спустя примерно полгода стало значительно легче. Я наконец осознала, что вернуться домой ближайшие девять лет мне уже не суждено. Вот и оставалось либо смириться с этим и выживать в реальном мире, либо продолжать жить иллюзиями, таким образом лишь нарываясь на немилость преподавателей, которые и слышать не желали, когда кто-то из девочек заводил разговоры про родной дом. Мы должны были быть самостоятельными, сильными и собранными. А мысли о семье, по мнению учителей, только мешали обучению. И в