Летний сад - Полина Саймонс

ни двинулась, его взгляд следует за ней, а она смешивает муку, сахар, яйца и молоко с дрожжами, пока все не становится единой массой, а потом вымешивает, добавляя понемногу растопленное масло, чтобы оно хорошенько впиталось.

Она берет кусок черного твердого как камень хлеба и режет на четыре куска размером с карточную колоду каждый. Потом делит каждый пополам. Одну половину заворачивает на утро. Вторые половинки кладет на четыре тарелки. Одну тарелку ставит перед своей сестрой, одну перед собой, одну перед Александром, а одну – перед стулом их матери. Берет вилку и нож и отрезает чуть-чуть от своей доли. Капля крови падает из ее рта на стол. Она не обращает на это внимания. Положив хлеб в рот, жует несколько минут, прежде чем проглотить. Вкус у хлеба заплесневелый, и еще он немного отдает сеном.

Александр давно расправился со своим куском. И Даша тоже. Сестры не могут смотреть на долю своей матери или на ее пустой стул. Теперь все стулья пусты, кроме Дашиного и Татьяниного. И Александра. Еще одна капля крови падает на стол. Что учила ее говорить сестра несколько дней назад, стоя на коленях перед умершей матерью? «Хлеб наш насущный дай нам днесь» – так говорила Даша.

– «Хлеб наш насущный дай нам днесь», – произносит семидесятипятилетняя Татьяна в своем доме в Скотсдейле, в Аризоне.

– Аминь, – откликается Энтони. – Я помню тебя пекущей хлеб пятьдесят лет. Ты и не знала, из чего состоит готовый хлеб, пока не увидела полный список ингредиентов.

Татьяна кивает, слегка улыбаясь.

– Ну да, – говорит она, продолжая месить тесто. – Семена хлопка или сено. Бумага. Опилки. Семена льна. Клей? Готовая еда, готовый хлеб.

Смазав большое огнеупорное блюдо маслом, она выкладывает на него тесто, прикрывает белым полотенцем и ставит в темную духовку. Хлеб должен подняться. Татьяна садится рядом с сыном; они не спеша пьют чай. В доме так тихо, лишь из какого-то крана капает вода.

– Мам, – говорит Энтони, – а ты знаешь, что мы знали, что ты там сидишь и слушаешь нас?

Она смеется.

– Да, сынок, – с нежностью говорит она, – знаю. – Она гладит его по лицу, целует в щеку. – Расскажи об Ингрид. Ей не лучше?

Энтони качает головой. И уже не смотрит на мать.

– Ей хуже обычного. Она твердит врачу, что это моя вина. Я ее довел до такого. Я вечно отсутствую. Никогда не бываю дома. – Он сжимает губы в резком недовольстве. – Она твердит это четырнадцать лет. Ты вечно где-то в пути, Энтони. Как будто я водитель грузовика! – Он фыркает. – Я два дня назад отправил ее на обследование в Миннесоту, в «Бетти-Форд».

– Ну и хорошо. Это поможет.

Энтони явно не убежден:

– Да она лечится уже не меньше восьми месяцев. Я ей сказал, что не хочу, чтобы она возвращалась, пока ей не станет лучше.

Татьяна задумчиво смотрит на него:

– А твои сыновья? Кто будет о них заботиться?

– Да она и сейчас о них не заботится, мам! В том и вся черт… проблема. Томми хороший мальчик, а вот у Энтони-младшего сплошные проблемы. – Энтони вздыхает. – И я серьезно говорю. Проблемы в школе, с друзьями. С законом. – Он качает головой. – Я не хотел упоминать об этом днем, нет смысла всех расстраивать из-за этого. Но я подал президенту прошение об отставке. У меня нет выбора. Я не могу так продолжать. Я хочу сказать, если честно, что еще мне делать? Сыновья… Я не могу их бросить, а она теперь далеко. – Он помолчал. – Мы переезжаем.

Это было событие. Энтони жил в штате Колумбия больше двадцати лет.

– Я принял новое назначение – командира в Юме.

Юма! Татьяна кивнула, стараясь не выдать волнения.

Энтони продолжил:

– Разведка, вооружение, немного поездок. Мальчики поедут со мной, я почти все время буду на месте. Я не спрашивал, но уверен, что Гарри поможет мне, когда я буду отсутствовать; мои дети не догадываются, что с ними будет, когда они проведут с ним недельку.

– Да, я уверена, что Гарри тебе поможет, – осторожно произнесла Татьяна. Она знала, что ее сын несчастен, и ее собственная радость выглядела тут неуместной. Это же ее не касалось. – Я понимаю, ты не думаешь, что это так уж прекрасно, сынок, – продолжила она. – Но это прекрасно. Твоим сыновьям будет лучше, если отец будет рядом. А Гарри обрадуется сверх всякой меры. Ты только представь – вы оба в Юме! Мне хочется разбудить его и рассказать. – Ее пальцы касались несчастного лица Энтони. – Ты правильно поступаешь. И это хорошо. Будь сильным. Тебе нужно многое сделать. Но ты же просто человек, не Персей. – Она улыбнулась. – Ты не можешь одновременно быть везде сразу.

– Спасибо, – прошептал Энтони, целуя ее руку, а потом говоря с глубоким сожалением: – Но сколько Андромед может иметь мужчина в одной жизни?

Они сдвинули головы. Татьяна надеялась по крайней мере еще на одну.

– Не теряй веры, приятель, – шепнула она сыну.

Внезапно послышались звуки знакомых шагов. В дверях появился Александр. Удивления на его лице не было.

– И что вы тут делаете? – громко спросил он смутившуюся Татьяну. – И что должен сделать я, чтобы удержать мою жену в постели? Ты на ногах с рассвета, а сейчас три ночи. Что дальше? Собираешься вообще перебраться к нему? – Он махнул рукой. – Идем! – Его тон не допускал возражений. – Сейчас же.

В спальне она сняла халат и, нагая, легла в постель рядом с ним, – на их большую, старую медную кровать, которую они делили с сорок девятого года. Александр дулся, но лишь недолго, потому что ему хотелось спать, но необходимо было касаться жены.

– Тебе никак не удержаться в моей постели, да? – Они лежали лицом к лицу. – Было ведь так приятно, так тепло. Так нет же! – Он погладил ее по спине, по груди, по бедрам.

– Мне нужно было приготовить хлеб на утро, – прошептала она, лаская его.

– Теперь, когда ты прожила в этой стране уже сорок шесть лет, я должен как-нибудь отвезти тебя в супермаркет, – заявил Александр. – И показать тебе то, что расположено в двенадцатом проходе и называется хлебом. Все сорта в любое время. Никаких продуктовых карточек, никаких ограничений, и тебе даже не нужно стоять в очереди.

Он уже расслабился, был теплым, большим… Он гладил ее по спине, бормотал что-то о том, что Энтони-младший сердился, а Томми грустил, а младенец такой милый, и день был хорош, и незачем беспокоиться из-за Вашингтона, несмотря на его математическое подхалимство… Он бормотал и прижимался к ней, а она