Обесчещенная леди - Мэри Джо Патни

Кенди прищурилась, словно старалась, проникнув взглядом за красивые черты, рассмотреть душу этого человека. Когда-то она полагала, что неплохо разбирается в людях, но последние годы убедили ее в обратном.

И все же теперь она заставила себя поднять забрало и вглядеться в мужчину повнимательнее. Быть может, она ошибается, но, кажется, Лукас Мандевиль не похож на лгуна и заслуживает доверия… хотя бы в некоторой степени.

— Охотно выслушаю вашу скорбную повесть, причем за бокалом бренди. Если желаете, заходите в дом, и поговорим… Но не более!

— Согласен, — сказал с улыбкой Лукас.

Она отперла дверь, и они вошли внутрь. В этот час в Торсей-хаусе стояла тишина. Других гостей сейчас не было, а мистер и миссис Браун, супруги, следившие за порядком в доме, давно спали.

На узком столике в прихожей горела свеча в подсвечнике. Кенди взяла его и повела гостя в небольшую гостиную. Там она зажгла лампы, а Фокстон присел перед камином и принялся раздувать тлеющие угли. Словно настоящий шотландец, он не подчинялся условностям и не видел нужды ждать, чтобы это сделал кто-то другой.

Скоро огонь разгорелся, и Лукас, поднявшись, окинул взглядом гостиную. Стены здесь были увешаны разным шотландским оружием: целые ряды мечей, боевых топоров, кинжалов, щитов и других орудий смерти. Подойдя к кортикам, расположенным на стене полукругом, Лукас провел пальцами по лезвию одного из них.

— Шотландский, — пояснила Кенди. — Очень хорош для ближнего боя.

Он с легкой улыбкой повернулся к ней:

— Торсей-хаус готовится отражать нападение англичан?

— Ну, если они придут, мы будем готовы.

Бар с напитками был заперт, однако Кенди вложила в его содержимое немало собственных средств, так что у нее имелись ключи. Через несколько секунд на столе уже стояло два бокала хорошего французского бренди.

Кенди протянула один из них Лукасу и устроилась в мягком кресле слева от камина.

— Хотела бы я знать, как вы восстанавливали из руин собственную жизнь. Когда мы познакомились, вы были юным мичманом, рвались на войну с французами, мечтали стать адмиралом. Что же пошло не так? Почему ваше имя оказалось запятнано?

Он опустился в кресло справа от камина — высокая гибкая тень в мерцающем свете очага. Под отлично сшитым костюмом угадывалось жилистое и крепкое как сталь тело, быть может, немного исхудавшее.

— В те дни я был попросту восторженным мальчишкой. Узнав на деле, что такое Королевский флот, потерял желание становиться адмиралом, однако любил жизнь, да и войну с французами считал делом правым и благородным, поэтому остался на флоте. В одном сражении наш корабль потопили, а мы, горстка выживших, оказались в плену. Это и привело к моему бесчестью.

— Вы… испугались? — осторожно спросила Кенди. — Я могу понять ужас при виде смертельной опасности…

Лукас пожал плечами:

— К тому времени я пережил немало морских битв, несколько раз был ранен и, можно сказать, сделался фаталистом. Нет, мой непростительный грех состоял в другом. Знаете ли вы, каковы условия пребывания в плену и что называют освобождением под честное слово?

Она на секунду задумалась:

— Пленному, освобожденному под честное слово, предоставляется свобода передвижения по городу или селению, где его держат в плену, в обмен на слово офицера и джентльмена, что он не попытается бежать. Он живет уже не в крепости, а в более комфортных условиях; кроме того, его могут обменять на вражеского пленного, равного ему по званию: лейтенанта на лейтенанта, капитана на капитана…

Кенди прикусила губу, уже догадавшись, что Лукас расскажет дальше.

— Именно так. Нарушить слово и бежать считается бесчестьем. Репутация офицера, который нарушит договоренность, будет запятнана навеки — ее уже не отмыть. Приличные люди вправе плевать ему в лицо. Его игнорируют, изгоняют из клубов, никто не садится играть с ним в карты. Я сбежал, нарушив слово, и стал обесчещенным. — Фокстон поднял бокал с бренди и посмотрел его на свет. — Впрочем, я все равно никогда не любил клубы и карточные игры.

— Вы так тосковали по свободе? — спросила Кенди, пытаясь его понять. — Или было что-то еще?

Она не понимала, насколько напряжен Лукас, пока не увидела, как он расслабился при этом вопросе.

— Да, было кое-что еще. — Он отпил бренди. — В начале меня, как и большинство пленных офицеров, отправили в лагерь для военнопленных в Вердене. Там было не особенно приятно, но терпимо, потом перевели в другой лагерь, поменьше, в Бише, заслуживший репутацию одной из самых адских военных тюрем во Франции. Мне не повезло: я привлек внимание начальника лагеря, полковника Ру, известного своей жестокостью.

Он снова замолчал, и Кенди спросила:

— Какого рода внимание? Вы держались дерзко? Не подчинялись приказам?

— Не больше других молодых пленных. Но я чем-то особенно его раздражал. — Фокстон беспокойно повертел в руках бокал. — Он хотел, чтобы перед ним дрожали и пресмыкались, а этого я никогда не умел. Если бы научился, возможно, мне там было бы легче.

— Я тоже никогда этого не умела, так что могу засвидетельствовать: сложно изменить собственную природу, — заметила Кенди. — Когда меня пытаются заставить дрожать и пресмыкаться, я впадаю в такое состояние, что начинаю швыряться чем ни попадя.

— Почему-то я не удивлен, — усмехнулся Лукас, но потом опять помрачнел. — Сперва Ру отпустил меня под честное слово, затем внезапно отозвал разрешение и бросил меня в самое мрачное подземелье Биша. И в следующие месяцы снова и снова повторял ту же процедуру. Что-то вроде игры в кошки-мышки, где вся власть у кошки.

Она поморщилась, догадываясь, что переживания Фокстона были намного тяжелее, чем звучат в этом сдержанном рассказе.

— А с другими узниками он вел себя так же?

Фокстон одним большим глотком прикончил бренди, затем встал и принялся ходить по комнате, скользя невидящим взором по оружию, развешанному на стене.

— С большинством узников он обращался хуже некуда, но меня особенно возненавидел.

— Вы знаете почему?

Фокстон остановился, устремил взгляд на боевые топоры, размещенные кругом, так что рукояти их сходились, словно оси колеса.

— Ру, сын деревенского батрака, сделал карьеру в армии — дослужился до полковника из рядовых — есть чем восхищаться, но сам он почему-то чувствовал себя ущемленным, а богатых и знатных ненавидел. Еще он терпеть не мог англичан, особенно аристократов. Он был маленького роста, темноволосый, смуглый и… мягко говоря, не отличался особым обаянием. Я же был полной его противоположностью и воплощал в себе все ему ненавистное: высокий, светловолосый, наследник титула. Он стремился меня сломить и в своих попытках был довольно изобретателен.

В самом деле, подумала Кенди