Безумные Альфы - Ленор Роузвуд

Глаза закрываются сами. Память вспыхивает огнём, ярче, чем хотелось бы.

— Было больно. Так больно, как никогда ни до, ни после. Но это было и самым свободным моментом моей жизни.

Когда я снова смотрю на Призрака, его взгляд — не то что должен быть у альфы, услышавшей такое.

Нет осуждения. Нет жалости. Только понимание. Глубокое, до самого дна.

— Остальные в лагере были в ярости, — говорю я едва слышно. — Говорили, что я себя испортила. Что ни один альфа меня теперь не захочет.

Я пожимаю плечами.

— А мне было всё равно. Я знала, что альфы делают с омегами. Что они сделали с моей матерью. И я хотела иметь хоть каплю власти над своим телом.

Тишина накатывает. Я вдруг чувствую себя истощённой — будто вывернула душу наружу. Но рядом с ним это не страшно. Это… безопасно. Будто он действительно понимает.

Призрак поднимает руку. Медленно, отчётливо складывает слово:

С-М-Е-Л-А-Я.

Из меня вырывается смех — настоящий, невольный, хрупкий.

— Не думаю, — качаю я головой. — Я была просто… напуганной. Злой. Отчаянной.

Призрак резко мотает головой.

Уверенно. Несогласный.

И тогда в груди разливается что-то тёплое, настолько непривычное, что я едва узнаю чувство. Так давно никто не видел во мне ничего, кроме проблемы. Груза. Товара.

Но Призрак…

Он видит меня.

Действительно видит.

— Спасибо, — шепчу я, голос дрожит от эмоций.

— За то, что слушаешь. За то, что понимаешь. Я… никогда раньше никому этого не рассказывала.

Призрак кивает, его глаза смягчаются. Медленно, заранее показывая каждое движение, будто боится спугнуть меня, он тянется и берёт мою руку в свою. Его ладонь огромна по сравнению с моей — грубая, мозолистая, но его прикосновение удивительно бережное. Он подносит наши сцепленные пальцы к своей груди, прямо к сердцу.

Этот жест говорит сам за себя.

Даже без слов.

Я не одна.

Больше никогда не одна.

Дыхание у меня перехватывает, внутри что-то тихо и тёплое вспыхивает. Это не пламя, не всепоглощающая буря инстинктов — нет. Это что-то мягкое, устойчивое, почти спокойное. Тепло, от которого хочется приблизиться ещё больше, почувствовать его заботу не только в руках и взгляде, но и в самой атмосфере рядом с ним.

Я медленно беру его руку в свою — не притягивая к себе, не вынуждая, а лишь направляя, чтобы он почувствовал: прикосновение не повод для угрозы. Моя ладонь ложится поверх его, мягко удерживая, позволяя ему самому решить, останется ли он рядом.

Его пальцы дрожат.

Он весь напряжённый, будто любое неверное движение может разрушить что-то хрупкое между нами.

— Ты когда-нибудь… был близок с омегой? — шепчу я едва слышно, не от поиска ответа, а от желания понять его.

Призрак отводит взгляд. По тому, как напрягается линия кожи возле маски, я понимаю — в нём поднимается неуверенность. Он коротко качает головой. Его плечи чуть опускаются, словно этот жест даётся ему тяжело.

Я выдыхаю — мягко, осторожно.

— А… с кем-нибудь? — спрашиваю тише прежнего.

Ещё один крошечный, почти болезненный жест отрицания. Его рука под моей кажется застывшей, как если бы он не знал, что ему разрешено чувствовать. Его одиночество — ощутимое, тяжёлое — обрушивается на меня, и сердце сжимается.

Он не знает, как это — чтобы к нему прикасались не из страха и не по приказу. Не знает, как это — быть желанным, важным, нужным. И я вижу это по тому, как он дышит — тихо, прерывисто, будто боится вдохнуть слишком глубоко и спугнуть собственные надежды.

Мне хочется сказать ему, что он не один. Что его тянущееся к теплу движение — не ошибка. Что в нём нет ничего постыдного. Что-то настолько человеческое прорывается в нём наружу, что я едва удерживаюсь от того, чтобы не обнять его прямо сейчас.

Я наклоняюсь ближе, настолько, что чувствую его дыхание — неровное, едва слышное.

— Ты… хочешь? — спрашиваю тихо, будто слово может разрушить хрупкое пространство между нами.

Призрак замирает.

Настоящая, абсолютная неподвижность — такая, что кажется, будто перестаёт существовать даже воздух вокруг него. Его пальцы на моей талии подрагивают, но не удерживают и не отталкивают — просто находятся там, как если бы он боялся сделать что-то неверное.

На миг мне кажется, что я ошиблась. Что я зашла слишком далеко. Что обрушила на него слишком много чувств сразу.

Я уже начинаю отстраняться, когда он поднимает взгляд.

И то, что я вижу в его глазах, — обжигает. Там я вижу тоску по близости, которую он никогда не знал; страх причинить вред; отчаянная потребность быть принятым; надежда, настолько хрупкая, что от неё болит сердце.

Он кивает — медленно, будто этот жест ломает внутри него целые стены.

У меня перехватывает дыхание, я мягко улыбаюсь. Поднимаю руку и касаюсь края его маски — осторожно, заранее показывая, что он может остановить меня в любой момент. Он вздрагивает, будто от легкого удара током. Но затем — так же медленно, как дышит — наклоняет голову в мою ладонь.

Его глаза закрываются на долю секунды, и это доверие, эта готовность позволить себе почувствовать — куда более сокровенно, чем любое прикосновение.

Когда он снова открывает глаза, в них появляется что-то новое. Тепло, от которого у меня по коже бегут мурашки.

Моё сердце бешено колотится, когда я тянусь к нему, словно мотылёк к пламени. Но он внезапно отстраняется. Его огромная ладонь хватает меня за талию — не грубо, но с такой срочностью, что я замираю.

Сквозь меня пронзают растерянность и тонкая, острая нотка боли. Я что, неправильно его поняла? Но когда я всматриваюсь в глаза Призрака, я не вижу там отказа.

Только… страх?

Его вторая рука двигается, складывая знакомые буквы:

Н-Е М-О-Г-У.

— Почему? — выдыхаю я, едва слышно.

Пальцы Призрака складывают два новых слова, от которых у меня перехватывает дыхание:

П-О-Р-А-Н-Ю Т-Е-Б-Я.

— Ты не причинишь мне боль, — шепчу. — Мы можем двигаться медленно. Я тебе доверяю.

Слова сами срываются с моих губ, и только после того, как они прозвучали, я осознаю, что они правдивы. Где-то на этом пути, без моего ведома и разрешения, я начала доверять Призраку.

И я доверяю ему полностью.

Он всё ещё колеблется — ярко-голубые глаза никак не могут оторваться от моих. Я вижу, как внутри него бушует война: желание сталкивается со страхом, потребность — с глубоко укоренившейся осторожностью.

Я улавливаю это