Фронтовой дневник княжны-попаданки - Валентин Денисов

В голове куча мыслей смешались воедино и совершенно ничего не получается понять. Кажется, будто все мысли ведут меня куда-то, к чему-то, но к чему и куда я не вижу. У меня не выходит сформулировать хотя бы одну из них.

Ночь дала о себе знать. Приятная прогулка с Кадиром обернулась не только разоблачением сестры Аглаи, проявившей к дневнику княгини Стырской ненужный интерес, но и разоблачением самого Кадира.

Это ж надо, взять и заявить на меня права, даже не спросив, что я об этом думаю. И ладно, просто заявить. Ведь из-за поступка турка теперь совершенно ни в чем не повинный человек бросается под пули. Более того, под пули бросается дорогой для меня человек. Ведь несмотря на наше непродолжительное знакомство, князь Тукачев стал мне очень близок. И я не хотела бы терять его, особенно таким нелепым образом.

— Мерзавец! — в сердцах бросаю я, входя на этаж, выделенный под операционную. — Это ж надо, быть таким мерзавцем!

— Что же это вы, Анастасия Павловна, с самого утра да бранитесь? — на этаже сразу натыкаюсь на Серафима Степановича.

Врач выглядит куда более хмурым, чем обычно. Будто что-то произошло.

— Простите, Серафим Степанович, — от такой неловкой встречи даже смущаюсь. — Но ведь если человек мерзавец, имею я право так о нем говорить?

— Коли мерзавец, так точно имеете, — несколько натужено улыбается врач. — Да вот только кто же с самого утра посмел вас обидеть?

— Есть тут один… — отвечаю уклончиво. Не хочу, рассказывать всей правды. Ни к чему всем об этом знать.

— Ну, коли дело о мужчине идет, так я сразу вас предупреждал, что от Кадира вашего подальше держаться нужно, — хмурится Серафим Степанович. — Вот только знаю я, что от человека такого сколько в стороне не держись, а все равно в омут втянет.

— И точно, втянул, — опускаю взгляд, понимая, что на самом деле не должна была с Кадиром общаться и даже близко к себе подпускать.

— Ну да что уж теперь, — вздыхает врач. — Ступайте делом заниматься. А там глядишь, и само все образумится.

— Не образуется, Серафим Степанович. Не образуется, миленький вы мой, — от его слов меня охватывают эмоции. Я ведь знаю, что Владимир Георгиевич сам от боя не откажется. А вернется ли он с него — большой вопрос. — Скажите мне, Серафим Степанович, слышали ли вы что-нибудь о сражении в горах? Слышали ли что-нибудь о наступлении?

— Слышал, будь оно не ладно, — сплевывает он. Значит именно от этого и настроение у него такое. — Осень уже и там снег то и дело сыплет. А они знай, вперед идут.

— Значит правда, что на смерть подписался, — екает у меня в груди от его слов.

— А вы, голубушка, о князе своем печалитесь? — тут же догадывается Серафим Степанович. — Так вот знайте, князьям белая смерть не грозит, не велено им по окопам сидеть. А пуля — дура, она может в кого угодно прилететь. Тут все мы под Богом ходим. Коли судьба вашему князю живым вернуться, знай, что вернется. А коли полечь должен…

— Так не должен ведь он в бой-то идти! Из-за меня это все! — слезы сами собой наворачиваются на глазах. Прежде я о такой романтике и мечтать не могла, а сейчас мечтаю, чтобы и вовсе ее не было.

— Это, Анастасия Павловна, не нам с вами решать. Мы с вами за жизни раненых отвечать должны. А за тех, кому в бой идти, свои ответчики имеются. Так что ступайте уже работать. Время идет да не у каждого в этом месте время есть. Не отнимайте его ни у кого…

— Да, вы правы, Серафим Степанович, — вытираю слезы и направляюсь к первой же встречной палате. Не уверена, что сразу сумею настроиться на рабочий лад, но все равно придется это сделать.

А там, глядишь, у кого-нибудь еще что-нибудь да разузнаю.

В палате уже работают Марфа Ивановна и еще пара сестер. Сестры Аглаи не наблюдаю. Наверное, Серафим Степанович направил ее в другую палату. Но мне бы хотелось, чтобы она у меня под контролем была.

Несмотря на честное признание, я ей по-прежнему не доверяю.

— Что это на вас совсем лица нет, Анастасия Павловна? — приметив меня, тут же подходит с расспросом Марфа Ивановна. — Неужто князь вас обидел?

— Обидел, — киваю я. — Да только не князь обидел, а Кадир со своей приставучестью.

— Кадир? — искренне удивляется она. — Разве мог такой замечательный мужчина вас обидеть? Право же не ожидала!

— Да он, наверное, обижать-то и не собирался… — понимаю прекрасно, что все дело в разнице менталитетов и воспитания. Вот только мне от этого не легче. — Но все же обидел.

— Как это так, не хотел, да обидел? Может быть, вы что-то не так поняли, Анастасия Павловна? Или он что-то не так понял?

— Мы оба все прекрасно поняли, — вздыхаю я. — Только Владимир Георгиевич теперь на передовую направляется. А я и знать не знаю, где найти его можно. Он ведь наверняка собирается уже.

— А Серафим Степанович? Может он знает что? — первым делом Марфа Ивановна тоже думает на врача.

— Не знает он. Спрашивала…

— А может из офицеров раненых кто чего знает? Они ведь в седьмой палате лежат. Наверняка что-то да скажут.

— Может быть и скажут, — соглашаюсь я, радуясь, что появилась хоть какая-то надежда. — Закончу здесь трудиться, сразу туда и направлюсь.

— Вот и правильно, — соглашается Марфа Ивановна. — Вы тогда дальним рядом займитесь, а я здесь поработаю. Так глядишь скоро и управимся.

Соглашаюсь с девушкой и направляюсь к дальнему ряду. Там, как я вижу, в основном тяжело раненые солдаты лежат, без сознания. Плохо им, бедолагам. А у нас толком ни лекарств, ни средств для лечения нет.

Зато есть мой дар!

Подойдя к первой же кровати, осматриваюсь, не видит ли кто и прикладываю руки к рваной ране живота. Знаю, что могу быть раскрыта, но сейчас у меня такое настроение, что хочется, чтобы произошло хоть что-то хорошее.

И это самое хорошее могу сделать только я!

Глава 36 Операция

Лечить рану первого пациента оказалось очень трудно. Но еще труднее