От любви не умирают - Валентина Николаевна Кадетова

Алёна с нетерпением поглядывала на часы и уже начала злиться: ну почему так медленно тянется время? Скорее бы уже вечер! А в половине шестого ей позвонила Даша и сказала… Алёна только под утро смогла уснуть. Немного легче стало на душе, когда узнала, что Рому спасли. А тут они все: «Что? Как? Почему?»

Если бы Алёна знала!

Белый потолок… Белые стены… В углу какой-то загадочный аппарат непонятного назначения со множеством никелированных переключателей, пластиковых трубок, проводов. Юноша попытался поднять голову, но перед глазами замельтешили золотистые мухи. В ту же минуту чья-то рука тихонько прикоснулась к его плечу, и ласковый женский голос произнёс:

— Лежи, лежи, миленький! Всё будет хорошо! Теперь уже у тебя всё будет хорошо!

«Всё будет хорошо?» Значит, было плохо? Но почему?

Рома разлепил пересохшие губы, хотел спросить, где он и что с ним, как вдруг из глубины подсознания молнией сверкнуло: «Самоубийца! Неудавшийся самоубийца!» — и сразу же кто-то невидимый начал разворачивать ленту его памяти.

…Он осторожно, словно что-то очень хрупкое, вынул из сумки Алёнину тетрадь. Казалось, она ещё сохранила теплоту её рук. Рома и улыбнулся от невыразимого чувства светлой радости, которое пленяло всё его существо каждый раз, когда он видел Алёну или думал о ней. Даже странно как-то! Они вместе ходили в садик, в один и тот же год пошли в школу. В начальных классах даже сидели за одной партой. Почему же он раньше не замечал, что она такая… особенная. У неё даже почерк особенный. И как ей удаётся так ровнёхонько писать? И никогда нигде ни одного пятнышка. Алёна, Алёнушка… Какое чудесное имя! В переводе оно означает «свет», «блеск». Никакое другое так не подошло бы всему её облику. Она, наверное, и сама не понимает, какая она красивая и необыкновенная. Но он расскажет ей. И все стихи, посвящённые ей, прочитает. А их у Ромы целая тетрадь. Вот наберётся смелости и прочитает. Нет, лучше он пошлёт их в какой-нибудь журнал. И назовёт их «Стихи к А.». Вот только, кажется, кто-то из поэтов уже давал такое название своим стихам. Жаль. Но ничего страшного. Он что-либо другое придумает. Завтра же и начнёт думать. А сегодня надо писать сочинение. Сначала выбрать тему и составить план. Правда, если бы Лариса Михайловна не требовала, он обошёлся бы без плана, потому что обычно сочинение пишет на свободную тему. И вообще, сочинение — это творчество. А какое может быть творчество по плану? Иногда ведь и сам не знаешь, что из-под пера выйдет, и сам потом удивляешься тому, что получилось. Только есть ли в этот раз свободная тема?

Рома развернул Алёнину тетрадь и увидел между страницами небольшой светло-синий конвертик. С левой стороны — изображение красной розы, с правой — взятое в рамку «Будьте уверены!» Посреди — крупно и выразительно — «Тест», а внизу четыре или пять строчек, написанных очень мелкими буквами. «Закладка? Но зачем в тетради закладка?» — успел ещё удивиться он, и в то же мгновение сердце застучало где-то высоко-высоко, и во рту сделалось горько, словно он глотнул полынного отвара, которым когда-то в раннем детстве бабушка лечила его «от живота».

Роме захотелось крикнуть, что такого не может быть, что это какое-то недоразумение, но воображение рисовало ему ужасные картины, а мелкие буквы вновь и вновь, упрямо складываясь в слова: «ранней», «диагностики», «беременности», — падали на него тяжёлыми грязными камнями, и всё его существо захлёстывала нестерпимая боль. И не было от этой боли никакого спасения…

Куда же теперь девалась та боль? Нет. Есть только запоздалый страх: он, Рома Белецкий, мог умереть! Разве он хотел умереть? Может, и хотел, но чтобы не насовсем, а так, посмотреть… Но что же он, мёртвый, мог увидеть? Ведь его же не было бы! Как же это? Неужели и без него по-прежнему светило бы солнце, шли дожди, цвели цветы, ходили поезда, а его одноклассники решали задачи и разбирали предложения? А она? Она спокойно писала бы своим ровным почерком сочинения о счастье и смысле жизни? Жизнь! Какое чудо, что он будет жить!

— Завтра Рома Белецкий придёт в школу, — сообщила я. — Надеюсь, вам не надо объяснять, как вы должны вести себя с ним?

— Ну, мы же не маленькие! — обиженно воскликнул Миша Подобед. — Неужели вы думаете, что мы с расспросами полезем или пальцами тыкать начнём?

Я махнула рукой:

— От вас, дорогие мои, всего ожидать можно. Вы же у меня и философы, и арлекины в одном лице. А вот друга своего едва не потеряли, и никто ничего не знает.

— Кажется, я знаю, — неожиданно для всех промолвила Нина Мостовцова. — Только стоит ли сейчас об этом говорить? Впрочем, я подумаю. Может, и стоит.

Я заметила, что Юля Лапицкая насторожилась и украдкой показала Мостовцовой кулак.

«Что бы это могло значить?» — встревожилась я и, подождав, пока класс опустеет, стала сбоку от окна.

Десятиклассники, кто по трое-четверо, кто по одному прошли по школьному двору. Лапицкой и Мостовцовой не было.

А вот, наконец, и они. Мостовцова, энергично рассекая воздух ладонью, что-то доказывает Лапицкой. Та сначала отрицательно качает головой, а потом резко поворачивается к Мостовцовой, тычет ей под нос кукиш и бегом устремляется к воротам. Разозлённая Мостовцова мчится следом. Я пожала плечами и отошла от окна. Понятно только одно: закадычные подружки серьёзно поссорились, и эта ссора каким-то образом связана с Ромой Белецким.

Алёна, наверное, в десятый раз перечитывает одну и ту же страницу учебника. «Внешне-динамичный драматизм», «Противоречиво-кризисное состояние». Нет, сколько ни перечитывай, ничего не поймёшь. По-видимому, тот, кто составлял учебник, последний раз был в школе на своём выпускном вечере… лет сорок назад. Иначе он не писал бы таким «сверхнаучным» языком.

Алёна недовольно нахмурилась, отодвинула книгу и тут же поймала себя на мысли о том, что дело не только и не столько в «сверхнаучности» учебника, сколько в ней самой.

Ну не может она сегодня ни на чём сосредоточиться, кроме одного. Почему он так с нею? То, что в первые дни после больницы Рома не сказал ей ни слова, Алёну не очень обидело: тогда он вообще больше молчал, чем говорил. И его старались не тревожить ни одноклассники, ни учителя. Но почему он и сейчас, когда для всех других стал прежним, избегает её? Не подходит,