Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова

— Соооотник! — голос с дороги донесся.

— Тут я! — Божедар так рявкнул, что с деревьев снег попадал, сосулька чуть Илье за шиворот не угодила. — Чуток к веселью не успели ребята, обидятся теперь.

— А и то! Вечно ты, воевода, себе лучшее забираешь, разгуляться не даешь, — из леса люди выезжали, верхом. Их Илья тоже знал, и расслабился, заулыбался. Все, теперь уж их точно за копейку не возьмешь, теперь они сами кого хочешь одолеют!

* * *

Федор с Аксиньи слез, штаны натянул, в дверь стукнул, Любава вошла тут же.

— Все, сыночка?

— Все, маменька, готово.

— Вот и ладно. Иди теперь, да чтобы к утру уж на заимке был. Сказано — на охоту поехал, вот и езжай, поохоться. Авось, медведя мне привезешь….

— Тебе, маменька, хоть Змея Горыныча!

Любава сына в голову поцеловала, улыбнулась ему ласково.

— Ишь ты, вымахал, каланча! Ну иди, иди….

Федор и пошел. Любава его взглядом проводила, на Аксинью посмотрела, поморщилась брезгливо — лежит баба, вся расхристанная… Федька, хоть ноги ей бы сдвинул! Да ему и в голову пустую то не пришло, привык, что за ним все подтирают да убирают!

— Неси тазик, Варенька.

Кое-как Аксинью вытерли, одернули все, постель в порядок привели.

— Посижу я с ней, — Варвара Раенская на лавке устроилась поудобнее, — а ты, Любавушка, спать иди, чай, утро вечера мудренее, вот вернется Платоша, расскажет все, как было.

Любава кивнула.

Силы ведьмовской у нее и не было, почитай, да кровью она к той же Черной Книге привязана была. И чуяла — неладное что-то…

А что?

Да кто ж его знает, вот с утра и разберемся, как Платоша вернется.

* * *

— Копаем, братцы.

— Вот воевода, мог бы нам клинками помахать оставить, а приходится лопатой.

— Выбора нет… и земля промерзла, зараза… а надобно!

— Еще и тащили эту дохлятину на себе, вот пакость-то, прости Господи!

Ворчали мужчины, а дело делали. А куда деваться?

Божедар так решил, так и сделать было надобно. Когда не получит с утра вдовая государыня вестей, что она сделает? Правильно, людей пошлет на это место.

Найдут они тела, поймут, что убил кто-то и ведьм, и боярина, приглядятся к телам повнимательнее. Что Раенский, что ведьмы — все так выглядят, словно сто лет тому как сдохли. Черные, ссохшиеся, все, ровно мумии болотные, а уж страшны!

И что о них подумают?

И что люди скажут?

Ой, не надобно Ладоге стольной такие потрясения, ни к чему! Пусть их… пропали — и пропали, и не было тут никого. И все на том.

А как эту пропажу устроить?

Надобно пять тел, да, и холопов тоже, с поляны утащить, возки угнать, коней потом цыганам каким отдать, там концов не сыщешь, а возки сжечь. И одежду сжечь.

А все это — на себе, на ручках своих, и следу потом замести. И с телами что-то сделать надобно.

Сжечь их?

А трупы горят плохо, долго они горят, и воняют мерзко, и кости от них остаются, не прогорают люди до конца. И кострище тоже… уж про дым и вовсе помолчим.

Выход один.

Землю долбим, могилу копаем, да большую, в нее все тела складываем, как положено, без голов, с осиновыми кольями в сердце, лицом вниз… еще и солью сверху засыпаем. А потом закопать это все надо, и заровнять, и замаскировать так, чтобы и с собаками не нашли. Хотя собаки так и так эту падаль искать не станут, не любят они нечисть, скулят, воют, пятятся, а кто трусливее, так еще и гадит, где стоит. И удирает.

Вот и работали мужики, а земля-то за зиму промерзла, ее долбить надобно, отгребать, а на пять тел могила здоровущая нужна! И глубокая, хоть два метра, а раскопать надо, а лучше все четыре, зверье зимой голодное, что хочешь выкопает…

Костер бы разжечь, хоть малый — и то нельзя, им не просто могилу копать, им потом ее и прятать, да так, чтобы не нашли. Копать им и копать…

Божедар и сам старался, так ломом лупил — аж комья разлетались, Илья только завидовал. Богатырь, одно слово. А и ладно, главное этой ночью сделали. И он, хоть и не богатырь, а тоже не сплоховал, не подвел, и ведьму одну лично упокоил! Есть, чем гордиться!

Эх, не могли эти паразитки ритуалы свои летом затеять! Кончилось бы так же, а вот хоронить их куда как удобнее было бы!

* * *

Михайла напряжение Федора чувствовал, да спрашивать не решался. Сейчас царевич и в зубы мог отвесить, от доброй-то души. Уж под утро подуспокоился Федька, тогда Михайла и заговорил.

— Мин жель, мы надолго ли на охоту?

— Дней на десять, — Федор на Михайлу глазами сверкнул, но ответил уже спокойнее. — Может, и чуточку раньше вернемся. Как матушка напишет мне, так и ладно будет.

— Хорошо, мин жель! Потешимся, тоску разгоним… вроде и женат ты, а смотришь не соколом грозным, видно, тоскливо тебе…

Федор на Михайлу чуточку добрее посмотрел.

— Что, так видно это?

— Кому другому, может, и не приметить, ты, мин жель, свои чувства хорошо скрываешь. А я тебя люблю, вот и приглядываюсь, вот и стараюсь.

Федор до Михайлы дотянулся, по плечу его потрепал.

— Служи мне верно, Мишка, награда тебе будет.

Михайла себе награду сам бы взял, да только Федор не отдаст ему Устинью, так что…

— Благодарствую, мин жель. Мне б наградой счастье твое было, да как устроить его — мне неведомо.

Помрачнел Федор, в сторону посмотрел кисло.

— Матушка говорит, образуется все, а только как — неведомо мне. И когда — тоже. Борька крепок, и Устя… видеть не могу счастье их! Убил бы! За то, что не мне улыбается — убил просто!

И таким ядом глаза его налились, что Михайле тошно стало. Вот ведь… порченая тварь!

Такого и пристрелить-то разве из жалости, все воздух чище будет! А впрочем…

— Мин жель, когда государыня так говорит, образуется все! Обязательно!

— Аська, дурища, затяжелеть должна, тогда легче мне будет.

— Ну так… то дело нехитрое, затяжелеет! Ты, мин жель, тогда б не на охоту ехал, а к жене?

— Молчи, дурак, о чем не