Синие бабочки - Джек Тодд

Я поняла все еще в тот момент, когда заткнулась и замерла, как кроткая овечка перед убоем. Меня бросает то в жар, то в холод, сердце в груди отбивает не то что чечетку – бьется в таком ритме, при котором я давно должна была умереть. Но я все еще жива, завороженно провожаю взглядом иглу в руках Рида.

Он подносит ее к моим губам, грубо приоткрывает мне рот и касается металлом языка. Острый кончик давит на мягкие ткани, я морщусь от легкой боли и, кажется, забываю дышать. Почему, Ванда? Мы должны были сбежать. Мы не хотели наступать еще в один капкан, где нам оттяпают не только ногу.

– Я не собираюсь долго терпеть, Ванда, – произносит Рид совсем другим голосом и давит сильнее. На языке проступает отчетливый металлический привкус крови.

И тогда я прикрываю глаза и осторожно провожу вдоль длинной иглы языком, слизывая остатки крови. Сладковато-соленой, как дурацкая соленая карамель из буфета в академии, если бы в ту подсыпали немного ржавчины. Но черт бы с ним, со вкусом, гораздо сильнее меня пугает реакция собственного тела: постыдная дрожь в коленях и влажность между ног.

Рид Эллиот до противного сексуален, когда ведет себя как настоящий психопат. Не профессор Эллиот, нет. Не надменная Тварь, от которой шарахаются в академии все студенты. Как Коллекционер, который думает только об одном: как бы уничтожить еще одну штучку вроде меня.

Но я особенная, так ведь? Я все еще жива.

Желание импульсивное и будто принадлежит кому-то другому. Наверное, сейчас я сделаю самую большую глупость в своей маленькой жизни, но я тянусь вперед и осторожно касаюсь его губ своими. Одно неверное движение, и кто-нибудь из нас умрет или хотя бы пострадает: игла задевает наши губы и языки, мы передаем ее друг другу и ни один из нас не желает проигрывать.

Целуется Рид так же грубо и нетерпеливо, как я представляла. Давит и не дает мне даже дух перевести, а сам будто вовсе и не боится. Зато у меня уже подкашиваются ноги, и если бы он не подхватил меня пару секунд назад, я бы свалилась прямо здесь. От ужаса. От стучащей в висках крови. Или от удовольствия.

Кажется, проходит целая вечность, прежде чем он до боли кусает меня за нижнюю губу и отстраняется. Окидывает меня удовлетворенным взглядом и осторожно, словно я фарфоровая кукла, способная разбиться от любого случайного прикосновения, достает иглу у меня изо рта и убирает в конверт.

– Я мог бы убить тебя, – говорит он как ни в чем не бывало и поддевает меня пальцами за подбородок. Улыбается. – Но я рад, что ты кое-что поняла, дорогая Ванда. Ты моя муза. Я спас тебя. И ты принадлежишь мне – только мне, Ванда, даже если тебе хочется думать иначе.

Мне хочется, больше всего на свете, а вместо этого я провожаю Рида взглядом, когда он открывает дверь и в аудиторию врывается знакомый академический шум: чужие голоса, топот и красивая классическая мелодия, оповещающая о начале следующей лекции. Черт побери, я настолько выпала из реальности, что совсем забыла о существовании кого-то, кроме проклятого Рида Эллиота.

Чудовища. Спасителя. Чудовища. Спасителя.

– Я принадлежу себе, – упрямо говорю я напоследок, будто это что-то изменит.

– Уже нет, – хмыкает он и оставляет меня в коридоре одну.

Студенты разбрелись по аудиториям, и мне тоже стоило бы поспешить на первый этаж, на лекцию по начертательной геометрии, а я все так и стою у дверей, касаясь губ пальцами. Во рту чувствуется привкус крови и сладости – вкус Рида, и меня раздражает, что тот больше не кажется противным. Неправильным.

Да и конверт я тоже забрала с собой.

Кажется, моя самая слабая часть все-таки победила.

Муза

Не смотри на меня так. А еще лучше – вообще не смотри, выколи себе эти чертовы дьявольские зеленые глаза и сбросься с крыши академии, повязав петлю на шею. Мне и самой хочется выцарапать Риду Эллиоту глаза, но рука поднимается лишь ради того, чтобы отмахнуться от короткого прикосновения к щеке.

В ответ он недовольно щурится и качает головой, а потом улыбается – точно как делает всегда, когда я ошибаюсь. Словно мы на вечном экзамене, который я никогда не сдам, как бы ни старалась. История литературы? В гробу я видала историю литературы, мне нужно сдать предмет куда худший: «не поддаться влиянию серийного убийцы». И я завалила уже все что можно.

На элективные занятия по истории литературы не ходит никто, кроме меня, и мы с Ридом сидим в аудитории вдвоем. Высокие арочные потолки давят так сильно, будто еще немного, и свалятся прямо мне на голову, но гораздо хуже молчаливое понимание в глазах Рида. Он знает, что сегодня я пришла к нему сама. После всего, что он сделал, после всех проклятых конвертов я добровольно заявилась на дополнительное занятие, хотя могла бы прогулять.

Не я ли хотела, чтобы меня отчислили после первого семестра? Рид улыбается шире и облокачивается локтями на стол, склоняясь ко мне чуть ближе. Я чувствую аромат его парфюма – резкий, странный и опасный, как он сам. Сглатываю и пытаюсь отсесть чуть подальше, но стул с резной спинкой упирается в соседний стол и не сдвигается больше ни на дюйм. Черт.

– Вот видишь, дорогая Ванда, это было не так и сложно, – произносит он будничным тоном, словно ничего необычного не происходит. Собственно, а что такого? Он профессор, ведет свой электив, а я… А я смотрю на него так, как если бы он уже достал нож и собирался всадить его мне в сердце. Или не нож. Или не в сердце. – Или мне стоит продолжить называть тебя «мисс Уильямс»?

– А мне? – дерзко поднимаю голову я. – Мне звать тебя «профессор Эллиот» после… твоих откровений?

– Откровения, Ванда, это совсем другое. – Рид берет меня за руку, ни капли не стесняясь, и подносит ее к губам. Не хватает только короткого вежливого поцелуя, но вместо него мне уготована лишь жестокая, самодовольная ухмылка. – Разве ты не чувствуешь, что получила свободу? Я подарил ее тебе, а теперь ты всеми силами отвергаешь меня. Даже после того, как я тебе доверился. Разве так поступают послушные девочки?

Тварь. Он знал, с самого начала знал, что творил со мной отчим, но все равно… Может, даже собственными глазами