Император ярости - Джаггер Коул

Не могу остановить себя, когда подхожу ближе к нему, мои руки тянутся, чтобы схватить небольшие горсти его худи, пока я наклоняюсь, отчаянно желая поцеловать его.

— Я буду хорошей для тебя.

Что-то темное мелькает в его глазах. На мгновение кажется, что это было прямо перед тем, как он вогнал в меня — тот же темный проблеск голодной потребности.

Только это… другое, каким-то образом. Это не голод или потребность, которые я вижу, когда его челюсть сжимается. Это не «темное желание», которое я вижу на его лице, когда он внезапно отступает, как будто обожженный.

Он моргает, его горло тяжело вздымается.

И затем, без лишних слов, он разворачивается и уходит, исчезая за углом гостиничного коридора.

Окей?

Я могла бы удивляться, что за черт это был. Или могла бы признать, что мы говорим о Мале, так что… Кто, черт возьми, знает.

Все, что я знаю, это то, что мое тело болит, и хотя мой ум — это вихрь эмоций, которые я не до конца понимаю, в этот момент я знаю одну вещь наверняка.

Ты моя.

Он прав.

И теперь пути назад нет.

18

МАЛ

Десять утра, когда я оказываюсь на крыше своего лофта, смотря на город.

Воздух свеж, солнце светит. Я едва замечаю.

Не только потому, что я чертовски измотан.

Делаю еще один долгий глоток из кофейной кружки в руке. Ставлю ее на перила и провожу руками по лицу, стирая песок с глаз.

Если я продолжу эти игры с Фреей, мой режим сна будет разрушен.

Я копнул глубже в нее. Дело не только в том, что Фрея — сова, слишком увлеченная всей этой готической темой. У нее есть реальное — хотя и редкое — состояние, которое делает солнечный свет буквально токсичным для нее.

Ее дерзкий отказ прийти в тот раз теперь имеет смысл.

Я хмурюсь, делая еще один глоток кофе.

Да, я изучил ее больше. Не только чтобы выяснить, как она связана с каким-либо из плохих событий из моего прошлого. Я уже знаю все это.

Но потому что она теперь под моей кожей, больше, чем я хотел бы признать. Проблески этого были еще до прошлой ночи. Но после того, как я рванул в Монреаль, чтобы преследовать ее и трахнуть, она постоянно в моей голове, эхо, от которого я не могу избавиться.

Копаясь в ней, я, кстати, также ухмылялся, просматривая ее историю в интернете, листая грязные, извращенные, жесткие вещи, которые она любит читать и смотреть.

Плохая девочка.

Я стою на крыше, смотрю на мир внизу, но все, что вижу, это ее лицо. Ее тело. То, как она смотрела на меня, когда я уходил. То, как ее губы приоткрылись, дыхание перехватило…

Черт.

Я был ее первым.

В двадцать шесть лет.

Мог бы удивляться, как женщина с ее внешностью и особенно темными наклонностями дожила до этого возраста, ни разу не трахавшись.

Но мне не нужно.

Я могу читать между строк «острых наклонностей» и «не предавалась физическому контакту» лучше, чем большинство, и вижу надпись на стене.

В ее прошлом есть тьма.

Кто-то причинил ей боль.

Поврежденный, как видно, узнает поврежденного.

Шепот Фреи за пределами ее гостиничного номера снова врезается в мой мозг.

Я буду хорошей.

Это была простая фраза, достаточно невинная. Но она врезалась в меня, как нож в живот. То, как она сказала это — мягко, покорно, как будто она сложила себя во что-то хрупкое, — вызвало что-то темное внутри меня, что я думал, давно похоронил. Часть меня, которую я думал, запер.

Она вернула меня в место, которое я пытался забыть. В то время, когда те же слова были моей спасательной соломинкой, моей мольбой о милосердии.

Я буду хорошим.

Закрываю глаза, когда воспоминание о тех темных годах, проведенных в тюрьме, созданной моим дедом, невольно всплывает на поверхность, и прошлое угрожает поглотить меня.

Это были черные времена. Они наступили после ночи крови и ужаса в моем доме, когда моя семья была убита огнем и пулями, пока я прятался на глубине бассейна, дыша дымным воздухом через садовый шланг.

Ночь, когда я увидел Кира, крадущегося по периметру бойни, после того как я наконец поднялся из глубин.

После той ночи я пошел жить к моему деду, Касперу.

У большинства людей воспоминания о дедушках связаны с теплой улыбкой, креслом-качалкой, может быть, хобби столярного дела или рыбалкой.

Мои на вкус как яд.

Мой дед был нацистским симпатизантом4, горьким, жестоким, дьявольским монстром. В его загородном доме глубоко в норвежских лесах на краю озера был не только я. Там уже жили два других мальчика, когда я прибыл: Йонас и Филип.

Как и я, они были без семьи, из сломанных, черных прошлых. Но Каспер взял нас не из доброты.

Он сделал это из жестокости и садизма, из-за какой-то ебанутой, нацистской идеи, что он хочет сделать из нас «истинных арийцев».

Те годы, наполненные тем, что Каспер постоянно вбивал в нас свою ненавистную, злобную доктрину, были адом. Они были кровавыми и ужасающими.

Из нас троих я был тем, кто посередине. Я мог выдержать злобу и жестокость Каспера, но я никогда не принимал его извращенное мировоззрение и ядовитую риторику.

Йонас пошел другим путем. Сирота с улиц Осло, он тоже мог выдержать жестокость Каспера. Но там, где я держался против его промывания мозгов, Йонас нырнул с головой. Он был любимцем Каспера. Его лучшим учеником. Его идеальным маленьким ненавистным нацистским питомцем.

А потом был Филип.

Филип, с добрым сердцем и сломанной улыбкой. Филип, который просто хотел кого-то, кого он мог бы назвать семьей.

— У него никогда не было шанса.

Я буду хорошим.

Вздрагиваю, вспоминая, как Филип повторял эти слова Касперу снова и снова, отчаянно пытаясь остановить избиения, молясь, что на этот раз, только этот раз, Каспер будет удовлетворен.

Он никогда не был. Ни с Филипом, ни со мной.

Я больше не тот мальчик. Но слова Фреи — ее покорность — вытащили из меня что-то, что я не чувствовал годами. Это заставило меня снова почувствовать себя тем беспомощным, сломанным ребенком, и я ненавидел это.

Я ушел после того, как она сказала это, исчез в ночи без единого слова, не потому что хотел, а потому что мне нужно было. Мне нужно было расстояние, пространство, чтобы дышать и привести