Царствуй во мне - Наталья Ратобор

– Да я ведь родилась в Питере, знаю.

– Петербурженка? Земляки, – благодушно отозвался Шевцов, – а в городе где живете?

– В Рождественской слободе.

– Милая, что же ты делаешь на войне?

– Нужда погнала: жалованье платят и пайки дают.

– Сколько тебе лет? Как же тебя отпустили? Где твои родители?

– Не помню я родителей. Отец мастером был на Путиловском. Его убили в январе 1905-го. Мама умерла через полгода. И – вообразите – все от нас отступились. Как с работы снимать да за стачку ассигнациями выдавать – у политических деньги были, а как за семью убитого вступиться, так и дела никому не стало. Старшие брат с сестрой меня поднимали. Слава Богу, помогал один благодетель. Тем и держались.

– Соболезную. Как отец погиб?

– Во время шествия рабочих к царю.

– Вот как? С гапоновским «Сообществом»?

– Кажется, да. Да он и не хотел идти, забастовщики с работы только что не выгнали. Уговаривали рабочее товарищество не посрамить. Сестра рассказывала.

– Где ж такая трагедия произошла?

– У Нарвских ворот. А вот наша семейная карточка. Замусолилась, конечно, но разглядеть можно.

Варвара достала из-за пазухи и бережно развернула бумажный конверт:

– Видите? Это я маленькая совсем.

У Шевцова перехватило дыхание: широкое усатое лицо расстрелянного рабочего на потемневшей от свернувшейся крови мостовой намертво въелось в память.

– Постой, как отца звали?

– Николай Николаич Чернышов.

Шевцов приумолк. Вот как повернулось. Валерий Валерьянович не осмелился рассказать Варваре правду о смерти ее отца.

* * *

С того дня Варя частенько подсаживалась к Шевцову поболтать; между ними потихоньку протянулась незримая нить взаимной симпатии. Девушка была единственной, кого Шевцов допустил в свой обособленный внутренний мир. Валерий Валерианович встречал ее с ласковой приязнью, словно специально поджидал. Варя отвечала простодушным восхищением, не умея этого скрыть. Шевцова трогало наивное благоговение славной девчушки. В палате над ними подтрунивали. Варенька вспыхивала и спешно удалялась. Шевцов, отворачиваясь, улыбался в подушку. Ему стало легче ждать выписки.

Ко времени прибытия в прифронтовой лазарет Варвара еще не вполне распрощалась с детством. Но война не спрашивает возраста. Ей наскоро пришлось осваивать азы выживания при отсутствии гигиенических удобств, неограниченном рабочем дне и частой передислокации лазарета. Это не мешало ей оставаться жизнерадостным и милым ребенком, должно быть, благодаря молодой энергии и природной выносливости. Варя практически не подвергалась непристойным приставаниям раненых, по контрасту с куда более приметными девушками старшего возраста. Варя терялась на фоне своих товарок, что было ей на руку: так она избегала нескромного мужского любопытства.

По неопытности Варвара не раз получала выговоры. Но на войне учатся быстро. Рук отчаянно не хватало. Постепенно ей стали доверять дела посложнее – от первичного осмотра на сортировке поступающих до ночных дежурств по отделению, во время которых нужно было до прибытия врача ставить катетеры, останавливать кровотечение разбереженных перевязками ран, управляться с кислородной подушкой, прикладывать пиявки, пускать кровь гипертоникам. Юность девушки вызывала у раненых недоверие. Варя должна была доказывать, что обладает нужными навыками и работоспособностью. Убедившись в смышлености и легкой руке молоденькой медсестры, раненые довольно скоро начали требовать к себе именно Варвару. Работая, она бывала нарочито серьезна, боясь оплошать. Со временем, впрочем, девушка научилась непринужденно шутить и балагурить во время процедур – пациенты отвлекались и легче их переносили.

Вся Варина жизнь теперь сосредоточилась на работе. Праздные воскресные прогулки по Петрограду, подруги по женской гимназии, девичьи секреты, нашептанные милой сестре, бантики, фасонные переднички, куклы и скверики – все осталось немыслимо далеко, в невозвратном прошлом.

После гибели старшего брата-кормильца Варе пришлось определиться в Красный Крест. К сестре Марии Николаевне посватался вежливый купеческий сынок. Варвара, закончив учебную практику в Царскосельском госпитале и не желая мешать молодым, подала прошение о направлении в полевой госпиталь. Охотников ехать в лазарет действующей армии в прифронтовой зоне находилось немного – юную Варю взяли без опыта, не предъявляя поначалу особых требований. Варвара скоро приняла свой жребий: сирота не была избалована жизнью.

Со временем опыт ранней самостоятельности развил в девушке неприхотливость и уживчивость, которые сочетались с обезоруживающей наивностью, безоглядным великодушием и внутренней чистотой. Словно не была она уроженкой развращенной до мозга костей, сумасшедшей столицы. Грязь не приставала к ней: она ее и не замечала. Собственно, сама ее натура росла из незримого мира, созвучного миру отца и сына Шевцовых, несмотря на разницу в происхождении и возрасте. Не из-за этого ли внутреннего родства наладилось между неискушенной Варей и умудренным жизнью Валерием Валерьяновичем безотчетное тяготение, хоть Шевцов и привечал ее с шутливой иронией, добродушно посмеиваясь над Вариным ребячеством.

Ее девчоночье жизнелюбие и сердечная прямота, в сочетании с удивительной неуязвимостью для пошлости, заставляли Шевцова повторять про себя любимые с училища строки:

Ты была светла до странности

И улыбкой – не проста.

Я в лучах твоей туманности

Понял юного Христа.[24]

И то уже было поразительным, что в безнадежно угрюмом Шевцове заново пробудилась доброжелательное отношение к миру. Судя по всему, Варе невольно удалось тронуть Валерия Валериановича. Чудесная девочка, словно противостоящая запредельным мерзостям войны, просияла ему солнышком из отрадного детства.

Валерия Валерьяновича вскоре выписали. Варя передала ему эту новость с грустью на лице. Даже всплакнула у постели. Шевцов с фальшивым оптимизмом уговаривал ее не печалиться: в сущности, он не знал, что сказать. Сам он был несказанно рад освобождению.

В отсутствие персонала раненые зачитывали до дыр один и тот же номер газеты да обменивались непристойными сплетнями, развеивая тягучую скуку. Досталось от зубоскалов и господину Шевцову, утешавшему Варвару. Не реагируя на перченое словцо, Шевцов собирал немногочисленные пожитки, мысленно уже находясь в части. Загостился. Пора и честь знать.

Варенька тем временем, сдерживая слезы, бродила по госпитальным коридорам, не умея скрыть того, что творилось в душе:

Имя твое – ах, нельзя! —

Имя твое – поцелуй в глаза,

В нежную стужу недвижных век.

Имя твое – поцелуй в снег.

Ключевой, ледяной, голубой глоток…

С именем твоим – сон глубок.[25]

Казалось, каждый встречный догадывался о ее горе. Сестры посматривали с любопытством: кто мимоходом, кто подольше – жалостливо; фельдшеры улыбались; раненые отводили взгляд.

* * *

В день выписки Шевцова приунывшая Варюша напросилась к нему в провожатые. Валерий Валерьянович не стал возражать. В полукилометре от лазарета, на дорожной развилке у досуха выпитого зноем ручья, Шевцов наконец тактично предложил проститься. Варя, зарумянившись до