Искупление - Элизабет фон Арним

А после всего этого… что ж, лучше и, несомненно, дешевле будет остановиться в лондонской квартире Артура, пока они не поженятся, а что до Артура, тот, как обычно, вернется в Оксфорд, и до свадьбы они не будут больше предаваться греху. А когда появится женщина, которая иногда приходила убраться в квартире, обнаружит ее там, она скажет, что мистер Озуэстри уступил свои комнаты ей и вообще они намерены пожениться. И женщина, которую, конечно же, удивит совершенно новое вдовье платье Милли, откроет рот от удивления.

Неспешно шагая вдоль залитых солнцем кварталов, чтобы убить время, она принялась разглядывать окрестности: на фоне синего неба блестели крыши домов; юркие голуби носились в вышине, поблескивая крыльями; яркие лучи играли и в волосах служанки, что мыла крыльцо; мальчишка-молочник насвистывал, толкая свою тележку; в воздухе витал густой запах кофе и жареного бекона – должно быть, все в Блумсбери завтракали именно так; на улицах царило оживление, та неустанная суета, с которой каждое утро вступает в свои права новый день. Жизнь странным образом расставила все по своим местам. Исчезла Агги, и место ее заняла Агата. Тот Артур, что был ее грехом, перестал существовать, и на смену ему должен прийти Артур-муж. Что ж, это к лучшему, сказала она себе и, мысленно уступая Агате, прибавила: нужно видеть вещи в их истинном свете, так будет лучше. А что до Агаты, то мы куда чаще обманываем себя, нежели других. Мы живем и толстеем, объедаясь собственной ложью, как это делала годами Милли: кормила себя ложью о сестре. Разве в этом вина Агаты? Конечно, было бы глупо это утверждать. Что она могла поделать, если Милли чего-то там напридумывала и потом верила в свои фантазии о ней? Вот до чего дошло, когда веришь, что превыше всего в мире любовь, и готов ради нее на что угодно, а если любви нет, то неизбежно ее выдумываешь. Довольно одного случайно оброненного словечка, малюсенького комплимента, чтобы выдумать любовь. Агата, ее кровная сестра, начала первой, но воображать, будто любовь связана с родством, – что может быть глупее? Напротив: из кровного родства естественно проистекает отнюдь не любовь, а лишь претензии на нее, что крайне огорчительно, сказала себе Милли и благоразумно обошла банановую кожуру, пересекая площадь на пути к почтовой конторе, которую заметила в глубине боковой улицы.

«Огорчительно» – какое мягкое слово. Вот и Милли чувствовала внутри мягкую пустоту, будто ее отмыли начисто, не тронув лишь бесчувствие, странную оцепенелость. В это солнечное утро от нее, казалось, остались одни глаза, и эти спокойные глаза смотрели ясно, понимающе. А еще Милли осознала простую истину: как бы ни хотелось ей верить, что, отправившись к Агате в Швейцарию, она избавится от грехов и начнет жизнь с чистого листа, искупить ее грех может только брак с Артуром. Агата была права, хоть ей и не стоило высказывать это такими ужасными словами. В конце концов, так и поступают достойные люди в подобном положении, и Артур, конечно же, не станет исключением (так рассуждала она). И хотя такой исход поразил Милли своей неожиданностью, ибо Артур из пылкого возлюбленного, ее тайной радости и чудесного приключения, каким он был вначале, превращался в орудие искупления, следовало признать такое решение правильным: оно положило бы конец всем ее терзаниям и принесло долгожданный покой, прочное положение, благопристойную жизнь.

«Любовь должна или начинаться, или кончаться благопристойностью, только так и можно найти покой, – сказала себе Милли и толкнула дверь почтовой конторы. – А значит, или в ее начале, или в конце должен появиться муж. Счастливы те женщины, счастливы и благословенны, что начинают с того и другого одновременно. Им, несомненно, уготовано царствие небесное. Вот было бы чудесно, если бы они с Артуром могли пожениться, когда только полюбили друг друга, но теперь, познав любовь, они могут…»

Милли поискала глазами ручку или карандаш, не нашла и одолжила карандаш у молодой женщины за проволочной перегородкой. Та, видимо, никогда прежде не позволяла посетителям брать ее карандаш, но при виде бледного лица под траурной вуалью каменное сердце почтмейстерши растаяло. Что ж, так или иначе, размышляла Милли, это будет правильный поступок, а мир в душе обретешь, лишь поступая правильно. После определенного возраста люди ищут покоя. А она как раз достигла такого. Вдобавок, когда она станет женой Артура, тот сможет сколько угодно рассказывать ей о своих простудах и недомоганиях: она готова слушать его вечно.

Милли слабо улыбнулась, пока писала телеграмму. Наверное, это цинично – говорить так о его здоровье. Нет, она вовсе не хотела быть циничной. Она ощущала лишь опустошенность, бесчувствие – все словно утратило вдруг значение, ничто ее больше не волновало, казалось, душа ее омертвела. Возможно, причиной тому упреки и обвинения, которые обрушила на нее ночью Агата. Милли знала, что вела себя дурно, но не подозревала, насколько велик ее грех, пока сестра не взялась ей объяснить. На память ей пришли слова о ее совершенной безнадежности, и Милли вяло усмехнулась. Впрочем, в этом есть и свои плюсы: клеймо безнадежности приносит облегчение, рассеивает все сомнения. Каким простым и ясным представлялось все теперь, это так удобно, это приносит освобождение и покой, долгожданный отдых. Теперь Милли могла наконец вздохнуть свободно, ее больше не мучили тревога и нерешительность, она знала, что должна выйти замуж за Артура. Ему выпала еще одна неожиданная роль – стать для нее гарантом сытой жизни.

И Милли наконец составила текст телеграммы: перенесла их встречу в его квартире в Челси на следующей неделе, как они договаривались перед его отъездом из Англии, на сегодня, в три часа пополудни, потом, немного подумав, добавила: «Срочно», хоть и не желала лишний раз его волновать. Но что, если бы он не приехал? Милли знала, что в Оксфорде у него полно дел: после месячного отсутствия их скопилось немало, – и если не указать в телеграмме, что вопрос срочный, Артур просто не поймет, почему нельзя придерживаться плана, задуманного ими во время последней встречи (письмами они никогда не обменивались). Едва ли он слышал о смерти Эрнеста: такая вероятность была ничтожно мала, потому что в отпуске Артур не читал газет. Вдобавок, если бы узнал, тотчас написал бы ей, ибо с кончиной Эрнеста исчезло препятствие, которое мешало переписке.

Нет, он не знал, но узнает, когда откроет дверь и увидит ее во вдовьем платье. И в ответ на его изумленный взгляд она кивнет, а он схватит ее за руки, введет в комнату и заключит в объятия, полный нежности и сочувствия, ибо Артур понимает: смерть – великое трагическое