Искупление - Элизабет фон Арним

событие, даже если она не означает потери, и на всякого, кто соприкоснулся с ней, ложится тень драмы. А потом, чуть позже, он скажет: «Что ж, теперь мы должны пожениться», – но привычка возьмет свое, а Артур привык рассказывать ей обо всем, и они усядутся рядышком на диване, она положит голову ему на плечо, а он обнимет ее за талию и поведет рассказ об отпуске, о том, что видел в Риме, и о том, как легко схватить простуду, когда путешествуешь за границей.

Разве это не замечательно? Разве это не правильно и неразумно – перейти к новым отношениям, подняться на следующую ступень, а не топтаться на месте, переживая снова и снова одни и те же чувства? Многие дамы стремятся сохранить и укрепить существующее положение, рассуждала Милли, когда вышла из почтовой конторы и направилась в чайную завтракать. – Им нравится выделять его заглавными буквами, прятать в конверт, опечатанный восклицательными знаками, и вечно хранить в глубине ящика письменного стола. Счастье, что мужчинам это не свойственно, иначе жизнь забуксовала бы и остановилась навсегда, превратившись в нескончаемую череду яростных вспышек. В конце концов, нужно идти вперед, чтобы жить… а может, чтобы умереть? Сегодняшняя боль в горле куда важнее, чем бурная страсть десятилетней давности. Важно то, что вы делаете сейчас, а не то, что сделали когда-то, и… Кажется, она повторяет банальности! – призналась себе Милли и заключила, что так, наверное, поступает всякий, чьи чувства можно выразить одним лишь безразличным пожатием плеч.

Чайная «Эй-би-си» стояла на прежнем месте, и на ее витрине, похоже, красовались все те же пирожные. Там Милли не спеша и перекусила, благо официантка оказалась внимательной и милой, и настолько это порадовало ее, что при виде заботливо склоненного хорошенького юного лица она, растроганная, с благодарностью произнесла то, что шло от самого ее простодушного опустошенного сердца:

– Как это замечательно, когда совершенно незнакомые люди так добры друг к другу.

Девушка не ответила, но посмотрела на Милли так, что ее милое личико сделалось вдруг удивленным, тревожным и даже… глупым.

Милли взяла счет и оставила девушке щедрые чаевые, решив, что не стоит говорить с незнакомцами ни о чем, кроме погоды, хоть и кажется, что только с ними и можно делиться сокровенным.

Прогулявшись по Стрэнду, Милли спустилась к набережной Виктории и присела на скамейку напротив «Иглы Клеопатры»[25], чтобы дождаться часа, когда можно будет пойти к поверенному.

Это был мистер Дженкинс из фирмы «Дженкинс и Роу», чья контора находилась где-то неподалеку, на Эссекс-стрит. Милли хорошо знала адрес, поскольку часто видела его на письмах, которые писал Эрнест, а имена Дженкинс и Роу не сходили у него с языка все годы их совместной жизни. Роу присутствовал на свадьбе, Дженкинс – на похоронах. Роу умер несколькими годами раньше, и фирма принадлежала теперь одному Дженкинсу, но название осталось прежним. Роу запомнился ей добродушным улыбчивым человеком, но, может, потому, что познакомились они на свадьбе. Дженкинса она никогда не видела. Милли не сомневалась, что тот встретит ее враждебно, и еще вчера дрожала бы от ужаса перед визитом к нему, но теперь ей было все равно. Следовало покончить с этим делом, и разве имело значение, что думает о ней Дженкинс? Милли не обольщалась: что бы тот ни думал, это будет не страшнее того, что думала о ней Агата, ее сестра, та, которая уверяла, будто любит ее. Все это, как и великое множество других, куда более неприятных вещей, казалось теперь ничтожным. Пожалуй, когда на вас обрушивается столько несчастий сразу, в этом есть и свои преимущества, подумала она, наблюдая за чайками, чьи белые крылья сияли на солнце.

Какой-то мужчина остановился взглянуть на часы и заслонил собой птиц, и взгляд Милли невольно задержался на этом неожиданном препятствии. Она не подозревала, что перед ней сам мистер Дженкинс.

Глава фирмы имел обыкновение каждое утро преодолевать пешком путь от своего дома в Кенсингтоне до конторы на Эссекс-стрит, а вечером таким же манером возвращаться обратно; не то чтобы ему нравилось гулять, но он находил это полезным для здоровья. К концу такой прогулки он обычно чувствовал легкое раздражение, поскольку путь был неблизкий, а тротуары – не слишком ухоженные. И все же мистер Дженкинс упорствовал, полагая, что полезная привычка помогает ему сохранять молодость. Так он и сказал своей жене, когда та, огорченная его поздними возвращениями, предложила ему брать такси, по крайней мере в один конец, по вечерам, но услышала в ответ изумленное: «В самом деле?» – обиделась и замолчала.

Ежедневный его маршрут проходил вдоль набережной Виктории; поравнявшись с «Иглой Клеопатры», мистер Дженкинс неизменно доставал часы, чтобы узнать, не опаздывает ли – и в этом случае следовало поторопиться, – или, напротив, не слишком ли рано (и тогда надлежало слегка задержаться, ибо Дженкинс высоко ценил пунктуальность и с равным неодобрением относился как к опозданиям, так и к излишней поспешности).

В то утро, когда Милли оказалась на набережной, он обнаружил, что у него есть в запасе еще две с половиной минуты. Быть может, виной тому была весна, обрушившаяся на Англию, но мистер Дженкинс почему-то почувствовал вдруг, что устал чуть больше обычного, и решил присесть на скамейку. Он ни за что не решился бы на такое, если бы заподозрил, что от сидевшей на скамейке особы можно набраться насекомых (а на скамейках полным-полно подобных личностей), но хорошо одетая вдова в новеньком, с иголочки, траурном платье походила на чью-то идеальную клиентку, каковой она, несомненно, и была, ибо вдовы нуждаются в юристах в той же мере, в какой юристы нуждаются во вдовах, и весь ее облик внушил мистеру Дженкинсу уверенность, что рядом с ней будет безопасно, поэтому он приподнял шляпу и, собираясь присесть, вежливо осведомился:

– Вы позволите?

И Милли так же вежливо ответила:

– Пожалуйста.

Теперь они сидели рядом и молчаливо наблюдали за чайками.

Это общее занятие словно протянуло между ними связующую нить – во всяком случае, так показалось мистеру Дженкинсу, чей ежедневный моцион помогал сохранять молодость в достаточной мере, чтобы с первого взгляда распознать привлекательную даму. А эта дама такой и была. Он посмотрел на ее колени, обтянутые плотным черным крепом, и подумал: «Бедняжка», – потом покосился на бледный профиль с прямым тонким носом и длинными черными ресницами: «Бедняжка, и такая молодая». Не девочка, конечно, да это и к лучшему, ибо мистер Дженкинс не ладил с юными созданиями; вдобавок дама была, мягко говоря, полноватой, даже, пожалуй, тучной, и все же невольно привлекала внимание и казалась такой трогательной и беззащитной, такой