(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

интонацию, каждую паузу. Я знаю, что за мной — армия. Чернов уже работает. Мои люди — роют землю. Я не позволю этим ублюдкам закончить то, что они начали. Но и горячку пороть нельзя. Это — не бой. Это — шахматы. Повторяю себе раз за разом пытаясь сохранить остатки самообладания.

И мне придется “играть” по их правилам. Но… если они тронут их… хоть пальцем…

…то им уже не помогут ни деньги, ни связи, ни Бог.

— Волков, слышь... у тебя очередной отщепенец крепенький, — снова хриплый голос в трубке. — Прям как ты. Пинается там, вертится. Не сдается. Хотя на таких сроках, говорят, стресс… не айс. У меня всё внутри трещит по швам.

Не родила…

Пальцы мёртвой хваткой сжимают телефон. Губы сжаты в линию. Я слышу, как Чернов рядом что-то клацает на экране планшета, ловит каждую волну сигнала своими приборами.

— Урод… — шепчу я почти беззвучно. — Что-что? — переспрашивают в трубке. — Где она? Что вы с ней делаете?

— Ага. Нервы пошли? Ну-ну. Спокойней, Максик. Ты ж не хочешь, чтобы твоя доча раньше срока появилась, да? И в каком-нибудь погребе… на цементе. Без нужной медицинской помощи. Он ржёт в трубке. Ржёт, как дьявол. И я уже не чувствую пальцев. Кровь застыла. Всё, что во мне сейчас — зверь. Зверь с сорванной цепи.

— С женой дай поговорить, — бросаю после паузы.

— С чего бы? — в голосе откровенное издевательство. — Ты думаешь, ты тут решаешь? Ты чё, Волков, совсем берега потерял? — Я хочу услышать Вику. Убедиться, что она жива. — Да ты охренел там? Сиди и жди. Мы тебе ещё все скажем. А пока — будь добр, рот на замке держи. Никаких погон, понял? У нас длинные руки, мы в курсе, кто к тебе ходит, с кем ты трахаешься, и какую воду пьёшь по утрам. Предупреждение одно. Следующего не будет.

Я чувствую, как сжимаются кулаки. Так, что пальцы побелели. Челюсть сведена, зубы будто вот-вот в крошку превратятся. Но голос мой не дрогнул.

— Что от меня нужно?

— Всё узнаешь. В своё время. А пока — привыкай жить на поводке. Мы тебе ещё сюрпризы подготовили. Он усмехается. Гнусно. И в этот момент… вдруг другой голос в трубке. Глухой, мужской. В торопливом, приглушённом тоне.

— Она… ей хреново, слышь? Там ей плохо. Надо... Щелчок. Связь обрывается.

— Повтори, блть! — рявкаю я в трубку, но слышу только пустоту. Пустоту. Ничего. Ни голоса, ни сигнала. Только гудки, которые бьют по нервам.

— Сука! — рычу и с размаху швыряю телефон об стену. Тот разлетается на части, но мне плевать. У меня внутри всё уже давно разлетелось.

— Есть зацепка, — спокойно, будто для него это привычная рутина, говорит Чернов. Он поднимает глаза от прибора. — Север города. Очень ловко зашифровались. Через интернет, прокси, маршрутизаторы. Меняют сигнал каждые пятнадцать секунд. Мы почти не успели зацепиться, но... зона очерчена. Относительно. Это район промзоны у ТЭЦ. — Рыть там, — бросаю резко и растираю лицо руками. — Перемолоть каждый ангар, каждый подвал. Поднять старые схемы. Бомбоубежища, неофициальные склады, хранилища — всё.

Чернов кивает и сразу отходит, отдавая команды. Я остаюсь в комнате — наедине с собой, со звуками собственного бешеного сердца, с воем внутреннего зверя, которого уже не остановить.

В этот момент дверь резко распахивается, и вбегает Рома. Лицо его побледнело, глаза — расширены.

— Папа… что происходит? Где мама? Артём сказал… это правда?

Я подхожу, беру его за плечи. Молча. Смотрю в глаза.

— Правда. Ищу сын. Все хорошо будет, слышишь меня?

Он огромными глазами на меня смотрит. Вновь трясу его за плечи.

— Да-а-а. Пап…

— Сиди дома. Не рыпайся. Ты мне живой и не мешающий нужен. — Но я могу чем-то помочь! — кипит он. — Поможешь тем, что не лезешь. Не сейчас, Ром. Сейчас без геройства. Усвоил?

Он молчит, но по сжатым кулакам вижу, что кипит. Весь. Готов броситься хоть куда. — И охрана. Удвоить. Понял? Никого не впускать. Сам не выходишь. Всё только через меня. Скажешь ещё слово — отключу тебе доступ ко всему, включая телефон.

Он кивает. Быстро. Выхватывает из кармана мобильник, и я уже слышу, как он кому-то звонит и приказы по работе отдает.

Я хватаю со стола резервный телефон. Набираю номер.

— Да, Максим Андреевич…

Глава 39.

Вика.

То темно… То слишком ярко. Голова ватная, шумит, как старый телевизор, забитый пылью. Я падаю в чёрные лабиринты сна, тону в них, как в смоле, а потом выныриваю, хватая ртом воздух, как утопающая. Сердце колотится, рвётся из груди, но тело тяжёлое, чужое, не слушается. Иногда кажется, что я дома. В нашей спальне. Что вот-вот Макс зайдёт, улыбнётся, скажет: «Птичка, всё будет хорошо». Но это не дом. Здесь сыро, стены плачут от влажности, а воздух — как тряпка, пропитанная страхом, которую выжали в эту комнату.

Я не знаю, день сейчас или ночь. Здесь нет окон. Нет времени. Только мы — я и Елена. Она сидит на полу, спиной к стене, сжалась в комок, серая, будто сама стала частью этого подземелья. Её лицо бледное, глаза красные, как будто она плакала, но не хочет, чтобы я видела. Даже голос у неё другой — тихий, дрожащий, будто боится спугнуть хрупкое равновесие, на котором мы держимся.

Глаза слипаются, и я снова проваливаюсь в сон. Он не мягкий, не тёплый — липкий, болезненный, как открытая рана. В нём нет картинок, только боль, которая пульсирует в висках, в груди, в животе. Где-то на краю сознания слышу голос Елены, но слова расплываются, как звуки под водой. Она рядом, я знаю, но её присутствие — как свет фонаря в тумане: близко, но не достать.

Выныриваю, задыхаясь. Потолок надо мной серый, потрескавшийся, с пятнами сырости. Комната тесная, пахнет плесенью и чем-то кислым. Матрас подо мной жёсткий и колет кожу. Горло пересохло, во рту вкус железа, как будто я грызла ржавый гвоздь. Пытаюсь повернуть голову — боль простреливает шею, и я морщусь, сжимая зубы.

Скрежет. Окошко в двери открывается, и кто-то без слов просовывает поднос. Пластиковые контейнеры с чем-то серым, бутылка воды, одноразовые ложки. Тишина.