(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

— Что вы хотите? — аккуратно, будто по битому стеклу иду, спрашиваю. — Кто вам помогает?

Глупо. Глупо, Вика…

— Ах ты какая нетерпеливая сучка… — усмехается. — Ну раз уж тебе так неймётся — познакомлю. Сейчас. Подожди.

Она достаёт рацию. И я впервые понимаю — они работают организованно. Это не хаотичные психи. Это кто-то, кто точно знает, что делает.

— Зайди. Тут гостья не терпится узнать, кто на её благоверного зуб точит уже много лет, — вальяжно говорит она в рацию. Потом кидает на меня взгляд, полный отвращения. — Хочешь увидеть того, кто мечтал утопить Волкова в дерьме ещё до того, как ты на него каблук натянула?

Я не отвечаю. Только крепче сжимаю живот ладонями. Малышка снова шевельнулась. Вяло. Еле-еле.Я на Лену взгляд бросаю. Сидит, сжавшись, глаза не поднимает. А я чувствую, что за этой дверью начинается нечто… куда страшнее.

— Если ты ещё надеешься, что кто-то придёт… — Маша наклоняется ко мне, её голос становится липким, почти интимным. — То напрасно. Знаешь почему? Потому что всё, что тебе дорого, уже пошло прахом. Просто ты ещё об этом не знаешь.

Щёлкает замок, открывается дверь. Я вижу силуэт — мужской. Высокий. Массивный. С капюшоном на голове. Он не спешит заходить. Стоит на пороге. А мне становится холодно до дрожи.

— Ну вот и встреча, — бросает Маша.

Он делает шаг вперёд. Лицо по-прежнему в тени. Только голос:

— Давненько не виделись, Виктория. Как живот?

И я понимаю: началось самое страшное. Всё, что было до — это только пролог.

Глава 41.

Вика.

Голос его — как ржавый гвоздь, что скребёт по стеклу, и он царапает что-то глубоко внутри. Я знаю этот голос. Где-то слышала. Пытаюсь вспомнить, но голова тяжёлая, как камень, а мысли — как птицы, что бьются о клетку. Я вжимаюсь в стул, металл леденит спину, пальцы сжимают живот, где Надюшка толкается — слабо, едва ощутимо. Елена сидит на матрасе, её глаза расширены, но она молчит, как я просила. Маша стоит у стены, скрестив руки, её губы кривятся в усмешке, от которой кровь стынет.

Мужчина делает ещё шаг, и свет от мигающей лампы падает на его лицо. Капюшон сползает, открывая глаза — серые, как зимний лёд, с тяжёлым, цепким взглядом. Я замираю. Эти глаза… Я видела их. В больнице. Тогда, когда всё началось. Тот врач — или не врач? — в стерильной маске, что склонился надо мной, пока я лежала, прикованная к койке. Его взгляд был таким же — холодным, как скальпель, готовый резать не тело, а душу. «Передай мужу, чтобы остановился», — сказал он тогда, и я не поняла, о чём он. И теперь эти глаза снова здесь.

— Ты… — шепчу, и голос мой дрожит. — Ты был в больнице.

Он улыбается хищно, и эта улыбка ужасная, что мне совсем дурно становится.

— Умница, — говорит он, и голос его густой, с ядовитым привкусом. — Помнишь. Я предупреждал тебя, Виктория. Говорил, что будет, если твой муж не послушает.

Я сглатываю, горло пересохло, будто набито песком. Пульс колотится в висках, и боль в животе тянет сильнее, как будто кто-то сжимает его сильно-сильно. Он каменный. Я смотрю на его руку, что небрежно лежит на краю стола. Рукав пиджака задрался, и я вижу татуировку. Руна, чёрная, угловатая, как древний символ, вырезанный на камне. Я не ошиблась. Это он.

Резкий, лающий звук, что бьётся о стены, как сквозь толщу воды слышу… Это смех Маши…

— Смотри, какая наблюдательная, — её голос сочится ядом. — Всё подмечает. А толку, Вика? Ты уже в яме, и выбраться не получится.

Она подходит к мужчине, её движения лёгкие, уверенные, как у кошки, что знает свою территорию. Кладёт руку ему на плечо, но не с нежностью, а с какой-то привычной фамильярностью, как будто они годами этот план готовили и яд цедили тоже напару. Я вижу, как он кивает ей коротко, без лишних слов, и понимаю: они давно знакомы. Не любовники — в её жесте нет той близости, что выдаёт страсть, — но союзники, связанные чем-то тёмным, как смола, что склеивает их ненависть.

— Кто ты? — выдавливаю, и голос мой тонкий, как нитка, готовая порваться. — Чего вы хотите от Макса?

Мужчина наклоняется ближе, его глаза впиваются в мои, и я чувствую, как их холод проникает под кожу.

— Меня зовут Вадим Громов, — говорит он, и имя его звучит как удар молота. — Но тебе это ничего не скажет. А вот твой муж знает, кто я. Знает, что отнял у меня всё – бабки, бизнес, власть, будущее. И теперь он заплатит.

Громов. Имя всплывает, как обломок из разговоров Макса, но я не могу ухватить его.Столько фамилий и имен я слышала за двадцать лет, но я не вникала. Думала, это его мир, не мой. Как же я ошибалась…

— Я предупреждал тебя, — продолжает он, и голос его режет, как лезвие. — В больнице. Сказал, чтобы Макс остановился. Сдал назад. Убил свой чёртов законопроект, что перекрывает нам дорогу. Но он не послушал. Пустил всё дальше. И теперь, Виктория, назад дороги нет.

Я сжимаю живот, чувствуя, как Надюшка замирает, и страх захлёстывает меня, как волна. Законопроект. Макс говорил о нём — о том, как он закроет теневые схемы, очистит бизнес, даст людям шанс. Но я не знала… не знала, что это стоит нам жизни.

— Что… что вы сделаете? — шепчу, и каждое слово даётся с трудом, как будто я вытаскиваю его из глубины.

Маша перебивает, её голос как хлыст:

— Он лишится самого дорогого, дура! Тебя. Твоего выродка. Семьи. Всё, что он строил, пойдёт прахом. И даже если он вас найдёт — а он не найдёт, поверь, — будет поздно.

Громов кивает, его глаза не отрываются от моих, и я вижу в них не только ненависть, но и холодную уверенность, как будто он уже знает конец этой истории.

— Макс думает, что он сильнее, — говорит он. — Что может