Поцелуй чернокнижника - Тиффани Робертс

заслужил привязанность Меррика — Дэнни, который, несмотря на груз потерь, ужаса и ответственности, всегда держался так храбро. Меррик не хотел, чтобы мальчик страдал еще больше. Это было неправильно, несправедливо, неприемлемо. Магия Меррика могла формировать реальность, могла подчинять законы природы его прихоти. Должен был быть какой-то способ изменить судьбу Адалин.

Должен же быть какой-то способ спасти ее.

Дэнни шмыгнул носом и отстранился, отворачивая лицо, когда поднял руку, чтобы вытереть влагу с глаз.

— Я пойду приму душ, хорошо?

— Не используй слишком много горячей воды, или мне придется сократить порции твоей еды.

Дэнни направился к двери.

— Чувак, разве ты не греешь воду, типа… магией?

Хотя было странно открыто признаваться в своей магии смертному, это также ощущалось… освобождающе, будто огромная тяжесть свалилась с плеч Меррика.

— Да.

— Ну так просто поколдуй еще немного. Не нужно быть таким драматичным.

Несмотря ни на что, Меррик усмехнулся, пока Дэнни торопливо выходил с кухни. Хотя голос парня все еще звучал сдавленно, было ясно, что он пытался разрядить обстановку, отодвинуть в сторону печаль и тревогу, пропитавшие их короткий, но важный разговор.

Когда Дэнни скрылся из виду, мысли Меррика полностью переключились на Адалин. Он не хотел ее гнева — он жаждал ее радости, ее страсти, ее сердца. Ему нужно было поговорить с ней, извиниться, объясниться, услышать, что она думает и чувствует.

Он взглянул на себя. Одежда была пропотевшей и запачканной. В этом не было ничего постыдного — это было доказательством честного трудового дня, — но он не хотел представать перед Адалин в таком растрепанном виде. Она была достойна только самого лучшего от Меррика. Да и к тому же душ, заслуженный тяжелым трудом, всегда приятный.

Погруженный в раздумья, что обычно случалось с ним только в кабинете, Меррик направился наверх.

Обычное больше не применимо. Я был поглощен мыслями об Адалин каждый день с тех пор, как она появилась.

Как только он оказался в душе, и горячая вода бежала по обнаженной коже, его мысли об Адалин снова изменились. Воображение нарисовало образ ее обнаженной рядом с ним в душе, вода струится по ее темным волосам и ручейками стекает по груди и животу. Его член затвердел, немедленно вызвав острую, неприятную боль в чреслах.

Несмотря на пламя желания в ее глазах, когда она смотрела на него, несмотря на то, как она таяла в поцелуях, она все еще не вернулась за большим. Она так и не сказала ему своего решения — сдастся она или нет?

Это сводило с ума.

Он чувствовал, будто всю жизнь был неудовлетворен, будто всегда тосковал по ней, всегда нуждался в ней — даже несмотря на то, что узнал о ее существовании лишь несколько дней назад. Эта потребность жила в нем всегда, но осознать ее он смог только после ее появления. Она вспыхивала уже не раз за последние дни, но ни один из этих порывов не был так силен, как сейчас.

С рычанием Меррик уперся одной рукой в стену, а пальцы другой сомкнул вокруг ствола. Боль только усилилась. Он начал двигать кулаком вверх-вниз, с каждым движением наращивая напряжение внутри себя. Вскоре его дыхание участилось, и в воображении перед ним снова всплыла Адалин — обнаженная, танцующая только для него, прижимающаяся голой кожей к его телу. На мгновение он почти ощутил ее прикосновение, почти ощутил всю полноту ее песни маны в своем сердце.

Меррик достиг внезапной, взрывной кульминации, от которой дыхание стало прерывистым и неровным, а сам он задрожал. Долгое время он стоял под водой, опустив голову. Длинные мокрые волосы падали на лицо, а грудь тяжело вздымалась, пока он переводил дыхание.

Но чего-то не хватало, чего-то существенного. Он все еще чувствовал неудовлетворенность, все еще испытывал то глубокое, пульсирующее желание к ней — желание, которое теперь было только сильнее.

Он быстро вымылся и вышел из душа, вытерся и с такой же поспешностью надел чистую одежду. Ему нужно было увидеть Адалин сейчас. Он не стал тратить время на поиск носков или обуви, не заправил рубашку — та промокла из-за мокрых волос, — и ни на секунду не замедлил шаг по пути к ее спальне.

Подойдя к ее двери, он остановился и подавил желание ворваться внутрь. Адалин была расстроена из-за него, а он был здесь, чтобы извиниться. Ворвавшись в комнату, он мог только подорвать искренность намеренных извинений, мог только ухудшить отношения между ними. Он поднял руку и постучал в дверь.

Когда она ничего не ответила, он потянулся к щеколде, но остановил руку в воздухе. Ее не было в спальне. Он бы понял это раньше, если бы не примчался сюда на волне ошеломляющей, бездумной срочности. Он ощущал ее присутствие, хотя и слабо — она была где-то на противоположной стороне дома.

Меррик шагнул к балкону, нависающему над холлом, и сжал перила. Сосредоточившись на этом теплом, покалывающем ощущении, он заново определил ее местоположение.

Внизу?

Он спустился по ступенькам и прошел в коридор между фойе и гостиной, где снова остановился и повернулся лицом к южному коридору. Это было направление, откуда он почувствовал ее присутствие, хотя в коридоре было темно, все было спокойно, а все двери закрыты.

Но тихо не было. Музыка плыла по коридору из-за закрытых дверей бального зала, и на этот раз он чувствовал в ней силу, он знал, что она исходила от пианино, а не от кассетного проигрывателя Адалин.

Меррик без колебаний направился к танцевальному залу. Когда он приблизился к нему, его охватило странное ощущение, от которого по коже побежали мурашки, а от основания черепа — электрические разряды. Он знал музыку, звучащую в бальном зале, но не потому, что слышал ее в каком-нибудь концертном зале сто пятьдесят лет назад, и не потому, что слышал ее по радио в течение прошедшего десятилетия. Он никогда раньше не слышал этой музыки.

Он распахнул двери. Песня обрушилась, закружилась вокруг, пронеслась сквозь него. Навязчивые, меланхоличные ноты, чреватые вспышками горечи, разочарования, силы и проблесками надежды, обращались непосредственно к его душе — потому что они уже обитали там. Так было всегда.

Это была песня маны — мана-песня Меррика.

Он переступил порог.

Адалин сидела за пианино. Распущенные спиральные пряди волос обрамляли ее лицо, когда она мягко покачивалась в такт музыке. Пальцы отбивали каждую ноту, как будто она практиковала эту мелодию тысячу раз до этого, как будто она всегда была предназначена для того, чтобы играть ее — как будто песня была написана