Поймать солнце - Дженнифер Хартманн

Ногти впились в тыльные стороны моих ладоней.

Я вспотела и едва могла дышать.

Поправив свои очки в серебристой оправе, судья глубоко вздохнул и продолжил, суровым и серьезным тоном: «Учитывая тяжесть преступления, боль, причиненную семьям жертв, и рассмотрев все представленные доказательства и свидетельства, суд постановляет, что подсудимый должен быть приговорен к смертной казни в соответствии с законами этого штата».

Я закричала.

Мама застонала рядом со мной, упав в обморок.

Мы были единственными двумя людьми в зале суда, которые скорбели, в то время как все остальные стояли, ликовали и плакали совсем другими слезами.

В тот день нас с мамой тоже приговорили к смерти.

Джона смотрел на нас, когда его выводили из зала суда, на его лице была маска чистой боли. Наши взгляды встретились на расстоянии нескольких футов, и он громко, измученно, со слезами, текущими по щекам из покрасневших глаз, сказал: «Я этого не делал. Пожалуйста, поверьте мне».

Ненавижу, что не верю ему.

Ненавижу, что все еще люблю его, скучаю по нему, нуждаюсь в том, чтобы он был рядом со мной, дарил тепло в самые мрачные дни. Думаю, именно поэтому я так сломлена.

Прощение без любви — это одно.

Но любовь без прощения? Это как дерево без корней: оно не может долго стоять. Оно никогда не сможет жить по-настоящему.

Вот почему я так противлюсь идее влюбиться. Я не могу пройти через это снова.

Бринн сказала мне, что у меня «антилюбовные» глаза, и я думаю, что это из-за всех тех ужасных вещей, которые они видели во имя любви.

Я поворачиваюсь к Максу и с трудом могу разобрать его выражение лица сквозь пелену слез. Все, что я знаю, это то, что он пристально смотрит на меня. Он не отводит глаз, хотя над нами небо, полное звезд.

— Прости, — бормочу я. — Я становлюсь такой эмоциональной.

— Не извиняйся. Я знаю, что это не то же самое, но в каком-то смысле… я могу тебя понять.

— Можешь?

Он кивает, сохраняя зрительный контакт.

— Моя мать ушла от нас и не вернулась, — говорит он мне. — Она не умерла, но ее здесь нет. Я не могу обнять ее или съесть ее черничные вафли, но я также не могу принести цветы к могильному камню или прошептать слова облакам и притвориться, что она меня слышит.

Костяшки пальцев Макса соприкасаются с моими. Я не уверена, намеренно это или нет, но не отстраняюсь. Наоборот, я приближаю свою руку к его руке, пока его легкие прикосновения не превращаются в нарочное касание. Ритм. От этого ощущения у меня сжимается живот, а кожа начинает гореть.

— В таких вещах нет завершённости, — продолжает он с придыханием. — Такое горе — совершенно другой зверь. Скорбь по тому, кто еще жив, становится выбором, а не случайностью, и у меня богатый опыт в этом. — Он сглатывает, проводя большим пальцем по тыльной стороне моей руки. — Иногда мне кажется, что это единственная вещь в этом мире, которая хуже смерти.

Я слышу его, но его прикосновение звучит громче. Это похоже на песню, оркестр, трубящий в моей крови. Мое сердце — это бас-барабан, и когда его пальцы медленно, нежно начинают переплетаться с моими, барабанные удары становятся крещендо.

Как бы хорошо я ни умела улавливать происходящее, мне с трудом удается перевести дыхание. Оно ускользает от меня, как и время. Мы смотрим друг на друга, наши пальцы нежно переплетаются, руки смыкаются. Дыхание Макса прерывистое, мои конечности дрожат, и я никогда раньше ни к кому не была так близка. Не таким образом. Над головой сияют звезды, но некоторые из них, возможно, упали и разбились о мою грудь. По крайней мере, несколько. Как минимум одна.

Глаза Макса закрываются на мгновение. Он медленно, лениво моргает, а потом шепчет:

— Посмотри на небо, Солнышко.

Его слова застывают, как густая патока, и я не могу оторвать взгляд от его глаз. Кажется, я впала в транс. В оцепенении.

Он улыбается мне, нежно сжимает мою руку.

— Посмотри вверх.

Наконец я делаю вдох. Воздух проникает в меня, снимая чары, и, когда странная дымка рассеивается, я моргаю, возвращаясь к утесам, и позволяю его словам впитаться.

И смотрю вверх.

Надо мной одна за другой начинают вспыхивать звезды, словно кто-то постепенно зажигает гигантскую космическую доску. Мои глаза привыкают к ночи, когда темнота раздвигается, открывая экстравагантное шоу созвездий. Затем, словно из ниоткуда, по небу проносится яркая полоса.

Я поворачиваюсь, чтобы снова посмотреть на Макса.

— Что это было? — выдыхаю я в удивлении.

— Метеоритный поток Тауриды.

Мой взгляд снова устремляется вверх, и сердце подскакивает. Метеоритный поток Тауриды. Метеор рассекает ночь, словно резкий, стремительный мазок кисти по чернильному холсту. Затем появляется еще один, и еще, и каждый последующий более чарующий, чем предыдущий.

Я чувствую, как учащается мой пульс, подстраиваясь под ритм каждого пролетающего метеора. Каждый огненный след — как привет, как открытка из самых дальних уголков космоса. Находясь под открытым небом, я чувствую себя крошечной, незначительной. Но есть и странное чувство сопричастности, когда лучи света прорезают глубокий синий фон.

— Элла? — шепчет Макс.

Слезы собираются в моих глазах, а грудь наполняется удушающим чувством.

— Да?

— Я соврал кое о чем.

Я хмурюсь, поворачивая голову к нему.

— Соврал?

— Да. Я сказал, что ты обычная девушка… но это не так. — Он высовывает язык, облизывая губы, и поворачивается, чтобы встретиться со мной взглядом. — Ты больше.

Он не уточняет. И от всего этого тяжелое чувство в моей груди разрывается, а из глаз начинают течь слезы. На этот раз я не извиняюсь. Я не говорю ему, что сожалею о том, что позволила своим эмоциям выплеснуться наружу, что позволила этому моменту заставить меня почувствовать что-то еще, кроме комфортного омовения небытия. Я не сожалею.

Я благодарна.

Когда капельки слез вытекают из уголков губ, я слизываю соль и делаю судорожный вдох.

— Мы держимся за руки, — говорю я. — Что дальше в твоем списке?

Это не может быть поцелуй. Он сказал, что поцелуев не будет.

Я не хочу знать, насколько мягкие у него губы или какой грубой была бы его щетина на моем подбородке. У меня нет желания чувствовать его язык на своем. Я не желаю ничего из этого.

Взгляд Макса скользит к моему рту и задерживается на нем.

— Ничего, — отвечает он, медленно расплываясь в улыбке, прежде чем снова посмотреть мне в глаза. — На этом список заканчивается.

Когда он произносит эти слова, на моих губах тоже появляется