Полукровка для звездных покорителей - Любовь Сливинская

Примарх медленно прищуривается, и его всевидящий взгляд становится тяжелым, пронзительным.

— Тебе еще предстоит многому обучиться, дитя, прежде чем ты поймешь суть нашего мира, — его голос гремит, но в нем нет прежней отеческой теплоты. — Хоть ты и наша, и великое сокровище, но…

Толпа замирает, и в этой внезапной тишине его слова обрушиваются на меня с ледяной ясностью:

— … но сокровищем владеют. К нему не прислушиваются.

Улыбка на моих губах застывает, трескается и осыпается, как хрупкий лед.

Я отшатываюсь, словно получив пощечину.

В ушах звенит.

Это… что? Я не понимаю.

— Нам еще предстоит решить проблему с твоим похищением с Тарнариса, — его тон не терпит возражений. — И неизвестно, чем это закончится для всех причастных. Так что… повремени с просьбами.

Он резко разворачивается ко мне спиной, его плащ взметается.

А в это время старейшины, сидящие рядом, в унисон, с грохотом, сотрясающим землю, топают ногами.

Раз. Два. Три.

Это не аплодисменты.

Это — железное, безоговорочное одобрение его решения.

Мое воодушевление, тот самый душевный подъем, что секунду назад переполнял меня, испаряется.

Его сменяет черная, всепоглощающая пустота.

Глубокое, горькое разочарование, от которого перехватывает дыхание и темнеет в глазах.

Я стою посреди ревущей толпы, которая уже снова что-то празднует, а мне кажется, что я одна в ледяной, безмолвной пустоте.

— Она не сокровище, — от этого голоса мурашки разбегаются по коже. — Я заявляю на нее право — она моя!

И позади меня встает Алькиор. Кладет руки мне на плечи и прижимает к себе.

В то же мгновение по бокам вырастают Вайлен и Дайонас.

Звенящая тишина обрушивается на ледяную планету, и даже поземка стихает…

Глава 58

Ледяной ветер, что только что ревел от ликования, теперь замер, затаившись.

Звенящая тишина, натянулась, как струна, готовая лопнуть.

Я съеживаюсь от тяжелого, испепеляющего взгляда Примарха, но спины моих мужчин — сплошная стена из напряженных мышц и несгибаемой воли.

Их тепло согревает меня, а руки Алькиора на моих плечах кажутся единственным, что удерживает меня от падения.

— Вы забыли, кто вы, — голос Примарха не гремит, он шипит, как лед под ногой, холодный и опасный. — Вы ведете себя не как командующие, а как мальчишки, одурманенные первым цветением случайной девчонки. Она лишила вас трезвого рассудка!

Его слова — как плеть.

Я чувствую, как вздрагивают плечи Алькиора, готового взорваться в ответ.

Но прежде, чем он издает звук, вперед выступает Вайлен.

Его движение плавное, но полное такой непоколебимой твердости, что даже Примарх слегка откидывает голову.

— Это не так, отец, — голос Вайлена тих, но разносится в мертвой тишине.

В нем нет и тени страха, только уверенность.

— И ты, сын? — в глазах Примарха вспыхивает настоящая ярость от этого публичного неповиновения. — Ты тоже ведешь себя как глупый мальчишка, плененный блеском? Вы хоть понимаете, что значит ваше заявление? Вы свяжете себя с ней! Навеки!

Последнее слово повисает в воздухе тяжелым, неотвратимым приговором.

Обещанием.

Но Вайлен не отступает.

Он делает еще шаг вперед, и его взгляд… его взгляд обводит нас.

Алькиора, чье молчание теперь зловеще.

Дайонаса, чьи глаза горят тихим, но не менее яростным огнем.

И меня.

И в его взгляде нет и тени сомнения.

Только бесконечная преданность, теплота и та самая «связь», о которой говорит его отец, уже существующая между нами.

— Мы знаем и чтим обычаи нашего народа, отец, — говорит Вайлен, и его голос наливается силой. — Мы не просто понимаем, что свяжем себя с ней.

Он оборачивается, и его взгляд, полный огня и нежности, снова касается каждого из нас.

— Мы этого жаждем. Всей душой.

И тогда происходит нечто невозможное.

Толпа, до этого замершая, начинает топать.

Не так, как старейшины — громко, властно, один раз.

Это низкий, ритмичный, нарастающий гул.

Мерный, сокрушающий лед, топот тысяч ног.

Это не одобрение решения. Это… поддержка.

Противовес.

Пронзающая землю, мощная и завораживающая. Это голос народа, противостоящий воле правителя.

Я не понимаю до конца, что значит «связать себя».

Не знаю, какие клятвы и обеты это подразумевает.

Но я вижу их лица.

Вижу решимость в глазах Алькиора, непоколебимую веру Вайлена, тихую готовность Дайонаса отдать за это все.

И этого достаточно.

Сердце, разрывавшееся от разочарования минуту назад, теперь замирает в предвкушении.

Страх уступает место странному, щемящему счастью.

Я не знаю, что ждет нас дальше. Но я готова. Готова идти за ними куда угодно.

Топот тысяч ног отдается, сливаясь с бешеным стуком сердца.

Я чувствую себя песчинкой в центре океанского шторма.

Я тяну Дайонаса за руку, и он наклоняется ко мне.

— Дайонас, что это значит? — мой шепот едва слышен в общем гуле. — «Связать себя»? Что они имеют в виду?

Его изумрудные глаза вспыхивают таким знакомым, возбуждающим огоньком.

Он смотрит на меня, и по его лицу пробегает тень улыбки.

— Это значит, маленькая Настя, что ты станешь нашей женой, — его голос низкий, бархатный, предназначенный только для меня.

Воздух застревает у меня в горле. Мозг отказывается верить.

— Как… всех троих? — вырывается у меня сдавленный, полный изумления возглас.

Он лишь медленно, многозначительно кивает, и в его взгляде читается все — и обещание, и страсть, и та самая «связь на вечность», о которой только что говорили.

Примарх, сдвинув брови, подходит вплотную к Вайлену.

И на контрасте я вижу их сходство — те же гордые черты, тот же властный изгиб бровей.

Но если Примарх — это высеченная из льда гора, то Вайлен — это молодая, горячая лава, готовая вырваться наружу.

Он не отводит взгляда, его поза прямая, честная, в его глазах — ни капли раскаяния, только твердая уверенность в своем выборе.

И я не могу оторвать от него глаз, забыв на мгновение и про шокирующую новость, и про все на свете.

Они смотрят друг на друга несколько томительных секунд, и кажется, будто весь воздух на площади сгущается между ними.

Наконец, Примарх медленно поднимает руку вверх.

И топот мгновенно смолкает, сменившись напряженной тишиной.

— Да будет так! — его громоподобный голос раскатывается над замершей толпой, и в нем слышится и гнев, и смиренное принятие воли сына и народа.

Площадь взрывается.

Ликование, которое поднимается теперь, в десять раз громче и искреннее прежнего.

Это не просто радость,