Вернуть жену любой ценой - Анна Гранина

– Езжай, – скриплю голосом. – Пусть все будет хорошо.

Кладу трубку. Но телефон так и прижат к щеке. Флешка торчит в магнитоле, как бомба. И бомбу я услышала сейчас.

Что мне делать?

Глава 53.

Ада

Время тянется, как бесконечная серая лента, цепляющаяся за сердце, тянущая его в пропасть сомнений. Мирон в роддоме. Я знаю, он там, весь на нервах, переживает, будто от этого зависит его жизнь.

А я? Что я чувствую? Хрен разберешь. Внутри – хаос, как после шторма, когда волны перемешали песок и водоросли.

Обида жжет, злость душит, и еще что-то, чему нет имени.

Любовь? Горечь? Реквием по прошлому?

Когда-то я должна была вот также рожать. А он должен был переживать за меня, находиться рядом.

Он там, с этой женщиной, с ребенком, о котором я не знала, пока он не швырнул мне этот факт в лицо. Мальчик? Девочка? Я даже этого не знаю. И не хочу.

Пашка носится по дому, таскает своего медведя, болтает про плавание, про то, как дядя Мирон учил его загребать руками, как лягушка.

“Дядя Мирон то…. Дядя Мирон се…”

Я киваю, улыбаюсь, но все на автомате, как кукла с заводным механизмом. В голове – только он. Мирон. Как он сорвался в роддом, бросив все, будто этот ребенок – его весь мир. А когда я теряла наших детей – раз за разом, раздирая себя на куски, теряя жизнь и надежду, – он был спокоен. Холоден, как ледяная глыба.

Словно это не его боль, не его утрата. А теперь? Теперь он там, переживает, будто это его первый ребенок. А Пашка? На каком он теперь месте? На задворках? Проза жизни, блять. Паша для него теперь где-то там, в тени этого нового малыша. А я? Я вообще где в его жизни?

Сижу на кухне, режу овощи для ужина, чтобы занять руки, чтобы не думать. Нож мелькает, рассекает морковь, лук, но не эту боль, не эту пустоту, что поселилась внутри, как незваный гость. Пашка за столом рисует, выводит синим фломастером машинки, солнце, море – его мир яркий, чистый, как весеннее утро.

Звонок в дверь.

Мирон бы открыл сам. А мы вроде никого не ждем.

Быстро вытираю руки.

Открываю дверь. Дед Мирона.

– Ну, как дела, Ада?

Заходит в гости и смотрит на меня глазами, что будто рентген. Словно ждет, что я выложу все новости, расскажу, что там в роддоме. А что я скажу?

Мирон не звонит. Я не звоню.

Тишина, как пропасть, в которой тонут все слова. Только цветы в гостиной стоят – пионы и гортензии, пахнут сладко, но горько, как напоминание о его вине. Или о моей неспособности простить.

– Нормально, – идем на кухню.

Делаю ему кофе и возвращаясь к овощам. Режу, режу, режу. Будто так можно разрезать этот ком в горле, эту тоску. Не хочу говорить. Не хочу, чтобы он видел, как меня колотит внутри.

– Переживаешь?

– Вы же знаете все, что было. Я ребенка потеряла, а сейчас он мне его собирается принести. Вы в курсе, чей это ребенок?

– Да.

– Я должна принять по сути своего ребенка, выношенного другой женщиной. А у меня уже есть Павлик.

– Много детей это счастье, Ада.

Паша тянет деда за рукав, показывает свой рисунок – кривую машинку с огромными колесами. Дед улыбается, гладит его по голове, а я стою, вцепившись в нож и шинкую дальше свои овощи.

– Дело не только в детях, – продолжаю, когда Пашка убегает в гостиную. – Он же так привязывает меня к себе. Я как потом, – понижаю голос, – уйти должна, если Пашка к нему привыкнет, а я к этому ребенку?

– Не уходи.

– Я не могу. Он мне изменил, понимаете? Я беременна была, а он изменял.

– Он все еще любит тебя.

– Нет, сегодня он вернулся с запахом чужих духов на рубашке.

– И что он сказал?

Ответить не успеваю, у меня звонит телефон.

– Ада, – почти кричит Катя, – у нас сгорела проводка, мы вызвали электрика, но ничего не работает. Когда починят, неизвестно.

– Сейчас буду.

Выключаю телефон и бросаю на стол.

Все горит – проводка, моя жизнь, мои надежды.

– Мне надо в пекарню срочно, там проводка сгорела. Паш, собирайся.

– Ада, – останавливает дед, – я могу посидеть с ним, занимайся своими делами.

– Да? – неожиданно. – Паш а ты с дедушкой останешься? Мне надо в пекарню съездить.

Он смотрит на нас.

– Давай, в футбол пойдем во дворе поиграем.

– Останусь, – кивает довольно Паша.

– Спасибо.

В пекарне – ад. Дым, запах горелой изоляции, рабочие суетятся, ругаются, таскают какие-то кабели. Разбираюсь с электриком, ору, чтобы шевелились быстрее, а в голове все равно – только Мирон, роддом, этот ребенок.

Жив ли он. Как, что? Мирон тоже хорош. Мог бы и позвонить. Сама не буду.

Ехать домой не хочу. Там Пашка, ему надо улыбаться, играть, а у меня на душе – потоп, что хочется плакать.

Иду к Зое, в наш дом, где и я раньше жила.

– Адка, ты чего, как привидение? – говорит она, отставляя чашку. – Опять себя жрешь изнутри?

Я сажусь на диван, падаю, как мешок, и молчу. Она не отстает, ждет, пока я заговорю. И я ломаюсь.

– Я не понимаю, – вырывается у меня, голос дрожит, как осиновый лист. – Он в роддоме, Зоя. Переживает за этого чертового ребенка. А я… я не знаю, меня распирает злость. Почему он так за него трясется, а когда я теряла наших детей, он был как камень?

Зоя смотрит прямо, без жалости, но с теплом, которое она прячет за своей резкостью.

– Ты дура, – говорит спокойно, но каждое слово – как удар. – Взрослая баба, а слепая, как крот. Ты хоть что-то видишь?

– Он ничего не говорит, – огрызаюсь я, сжимая кулаки. – Просто делает, что хочет. Дом, Паша, суррогатная мать. А