Четверть часа на супружеский долг - Мария Дмитриевна Берестова

Растоптана под топотом копыт –

И каждый вдох во мне душеболит.

Утром принцессу ждал ранний подъём — веранессцы возвращались к себе, задерживаться в Ниии у них не было причин. Никаких пышных проводов и церемоний не ожидалось; Диэри, правда, до последнего надеялась, что хоть кто-то придёт проводить её, но…

Должно быть, люди, которым она была дорога, не решились взглянуть ей в глаза теперь — когда они молчаливо согласились предоставить её её судьбе. Никто не пришёл, ни из родных, ни из фрейлин, ни из людей, чьи творческие и научные проекты она поддерживала.

Обманутое в своей надежде, сердце её тонуло в этом нежданном одиночестве, как заблудившийся путник тонет во мгле туманного дремучего хвойника.

Некоторое время Диэри упрямо стояла на крыльце особняка, выделенного для веранессцев, — специально вышла раньше в надежде встретить своих, — но перед глазами её были только собирающиеся в густом утреннем тумане чужаки, которыми уверенно командовал её муж. Веранесский язык звучал мягко, но совершенно непонятно — хотя там и сям Диэри замечала в нём явно ниийские корни.

Ни одной подруги.

Ни хотя бы священника.

Её просто вычеркнули — как мёртвую.

Наконец, все приготовления были закончены, подведя итоги бессмысленному ожиданию.

— Мадам? — вопросительно обратился к ней супруг, подходя и подавая руку.

Она просто кивнула, принимая эту руку, и позволила отвести и посадить себя в карету, стараясь игнорировать мрачные взгляды отряда. Особенно яростно на неё смотрел одноглазый крепыш — Диэри даже показалось, что он готов на неё броситься. Взгляд его резанул по сердцу, как горящий уголь, и она поскорее спряталась в карете.

Было притупленные страхи снова обострились в ней. Самообладания с трудом хватало на то, чтобы просто спокойно сидеть.

Атьен сел в карету вслед за ней, и ей тут же стало ещё страшнее: слишком большой, слишком чужой, слишком непредсказуемый. Его крупная фигура казалась ей в полумраке холодным каменным валуном, покрытым мхом. Постаравшись изящно устроиться в противоположном от него углу, она демонстративно заинтересованно уставилась в окно, пытаясь делать вид, что совершенно про него забыла.

Как ни странно, в какой-то момент ей это на самом деле удалось: он сидел совершенно тихо и смотрел в противоположное окно. Её же внимание прочно увлекли улицы родного города, старинные и любимые здания, утопающие в тумане колокольни храмов, в каждом из которых ей доводилось молиться, знакомые парки и привычные лавочки ремесленников, в которые она посылала за покупками, а иногда даже и ходила сама.

«Неужели я никогда больше?..» — пронзила её сердце ужасная мысль.

Она не знала, дозволено ли ей будет когда-нибудь приехать сюда снова. Неужели всё это, родное, дорогое, сокровенное, — всё это мелькает перед глазами в последний раз?

Мучительно закололо подступившими слезами; она старательно дышала размеренно и глубоко в попытках не расплакаться, но с каждой минутой тоскливая боль непоправимой потери пожирала её сердце всё мучительнее.

Она теряла, теряла всё.

Себя и свою жизнь, своих близких и всё, чем дорожила.

Теряла безвозвратно и неумолимо.

Лёд этого осознания обжигал ей сердце.

В полутрансе она пыталась читать про себя молитвы, чтобы не впасть в истерику, поэтому в какой-то момент перестала видеть то, что пролетало в окне, и не сразу поняла, что они выехали за черту города.

Очнулась она, только когда карета остановилась.

— С вашего позволения, — холодным голосом вдруг заявил супруг, — я предпочитаю путешествовать верхом.

Она не успела ничего ответить; даже взгляд на него перевести не успела — пыталась скрыть от него слёзы, — как он вышел, оставив её одну.

От захлопнувшейся дверцы пахнуло дождливой сыростью и еловым запахом.

Карета снова тронулась.

Уход Атьена стал сигналом. Словно рухнула каменистая стена, отделявшая её от непроглядного тумана её страхов, и страх этот хлынул внутрь, холодный и сырой.

Сжавшись в комок, Диэри отчаянно, истерично зарыдала. Теперь, когда никто на неё не смотрел, никто её не видел, — было можно.

Слёзы всё лились и лились из её глаз, до того, что голова кружилась, немел нос, лёгкие сжимало кашлем. Глухая, мучительная, невыносимая боль пыталась выйти наружу — и всё ей было мало.

Её предали — просто предали все, кого она любила, кому доверяла.

Нет, Диэри понимала, что она принцесса, и её статус предполагает, что иной раз приходится жертвовать собой ради блага государства. Но ведь можно… можно было как-то по-человечески!

Можно было поддержать её, пообещать писать и приезжать, что-то рассказать о веранессцах, приставить ей в помощь, в конце концов, горничную или лакея из этого народа! Брат мог поговорить с женихом заранее, потребовать от него гарантий, познакомить их раньше, а не в день свадьбы, как-то защитить её! Можно же, можно же было придумать что-то, чтобы вышло по-человечески, а не…

Как будто вышвырнули её. Даже не пытаясь договориться с веранессцем. Просто швырнули её ему под ноги, как искупительную жертву. На, держи, делай с ней что хочешь, вымещай свой гнев на ней, мы согласны!..

Как будто она не человек.

Ладно брат, он король! Он не всегда видит человека за функцией!

Но остальные?..

Почему никто, никто, никто не заступился за неё? Почему в итоге этот кошмарный веранессец — и тот проявил к ней больше сострадания, чем те, на чьих глазах она росла, чем те, с кем она была близка и дружна?

Диэри не просто теряла свой мир, не просто теряла свою страну и свой народ: она потеряла вообще всех. Всех, кто просто вышвырнул её из своей жизни. Всех, кто решил, что так лучше — пожертвовать одной принцессой ради блага страны. Всех, кто не решился после этого хотя бы взглянуть ей в глаза.

Ей так это было нужно! Так нужно!

Не помощи — кто и как ей теперь мог помочь? — а всего лишь поддержки! Одного ободрительного слова, одного поддерживающего жеста! Просто почерпнуть немного мужества.

Но ей не на кого было опереться, и не в ком было черпать мужества.

У неё осталась только она сама — и теперь она могла положиться лишь на себя.

Боль никуда не ушла и не стала меньше — но мысль о том, что она может положиться на саму себя, её ободрила, и она, по крайней мере, выбралась из истерики. Слёзы ещё катались по её лицу — но это были тихие слёзы, через которые пыталась выйти наружу боль.

Отвернувшись от окна, за которым видела всё то, что было источником её боли, Диэри