Несмеяна для босса - Алёна Амурская

Бабу Реву уже не тащат, она идёт сама, сурово выпрямившись. Ступает по плитке твёрдо и уверенно, как будто всё происходящее - не более чем неудачный фарс. Теперь она в режиме боевого наблюдения: сжав губы, зыркает исподлобья сощуренными глазами на наших похитителей. И я прямо-таки чувствую, как внутри неё щёлкает и крутится механизм, просчитывающий слабое место противника для ее следующей атаки.

Я невольно восхищаюсь ею.

В жизни не встречала ни одной подобной ей бабули. Не сдаётся. Не паникует. В её молчаливом упрямстве - больше дерзости, чем во всей показной угрозе мрачковских прихвостней. Мне даже становится чуть легче, когда мой взгляд падает на Бейбарыса и квадратнолицего охранника. Оба взъерошенные, одежда усыпана черными крошками земляного перегноя, а на хмурых лицах - нескрываемое раздражение. Их ровный план дал трещину. И это меня несказанно радует, хоть как-то подслащивая горечь плена.

Ворота за нашими спинами смыкаются с металлическим лязгом. Щелчок замка, короткий звуковой сигнал… и всё. Мы внутри.

Дом источает зловещую тишину. Изнутри не доносится ни малейшего звука, как будто там все вымерли. Бейбарыс грубо подталкивает меня к двери и открывает её. В холле мы разделяемся - охранник уводит Реву Виссарионовну вниз, на полуподвальный этаж, где есть старая подсобка с санузлом.

Я знаю это, потому что Герман лично соизволил провести для меня здесь экскурсию, когда дачу только-только построили. Видимо, его эго жаждало огласки, а осторожность не давала сделать это перед чужими. Вот он и потешил свое самолюбие, хвастаясь своим детищем перед приемным ребенком.

Тогда его фраза “веди себя хорошо, Яночка, а то у меня тут всё предусмотрено, если кого-то придётся изолировать” показалась шуткой. Но теперь в моем воспоминании она звучит как приговор.

Мы поднимаемся вверх по лестнице на второй этаж, где расположен кабинет с хорошим обзором на территорию со стороны дороги. Я иду сама, без слов. Знаю, что сопротивление ничего не даст. Герман всегда планирует всё до мелочей. Если он выпустил на охоту за мной Бейбарыса лично - значит, он уже принял окончательное решение, как со мной поступить.

И вот я стою перед его дверью. В животе холодно, как будто я съела целый поднос льда. Я знаю, что сейчас начнётся спектакль. Он будет вежлив. Возможно, будет тонко улыбаться и спросит, как у меня дела. Как будто сам не приказывал разрушить мне репутацию и использовать для наживки с Короленко. Не говоря уже о его навязчивой идее оплодотворить меня от его братца-уголовника Глеба, наводящей меня на смутные, пока еще не вполне оформившиеся подозрения.

Я знаю, как он разговаривает, когда злится. А сейчас он явно зол. Потому что я сорвалась с радаров. Потому что я посмела не быть тем, что он лепил из меня с самого детства - его послушной безропотной куклой.

Мои пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки.

Кабинетная дверь открывается без стука. Внутри всё так же, как я помню: массивный стол, дубовые панели, старинные часы на стене и тревожный запах агрессивного мужского одеколона. И вот сам хозяин - сидит за столом, спиной к окну, с тем самым выражением на лице, которое я ненавижу. Хищно-добродушным. Будто волк надел пенсне и притворился школьным завучем.

- Ну наконец-то, - говорит Герман, и голос у него звучит почти ласково.

Я не отвечаю. Только стою, напряжённая, как струна. Он поднимается, обходит стол и подходит ближе. Присматривается.

Мои мысли шумят, словно у меня в голове работает вентилятор на полную мощность. Почему именно сейчас? Что он знает? Догадывается ли, что я уже в курсе про Батянина? И… главное… где сейчас его больной на всю черепушку братец, сбежавший из СИЗО?

Герман смотрит на меня с таким выражением, будто пытается угадать, сломалась я или ещё держусь. Его глаза сверкают холодным тусклым светом, но губы растянуты в намеке на выражение, от которого у меня внутри всё сжимается.

Это не человек, это монстр в пиджаке. Я хорошо знаю эту улыбку. Это его рабочая маска, под которой прячется нечто гораздо более страшное - ненасытная жажда обладать, управлять, подчёркивать власть.

- Садись, - говорит он, кивая на кожаное кресло напротив. - У нас с тобой много дел.

Я медленно присаживаюсь. Мои пальцы подрагивают в такт противной внутренней дрожи.

- Ты ведь понимаешь, моя девочка, что тебе нельзя так вот просто исчезать, - говорит он после паузы жутковатым отечески снисходительным тоном. - Даже если Медведские с кавказской шавкой Бати сильно настаивали. Ты должна была сбежать от них и связаться со мной…

Он не задаёт вопросов. Он не ищет объяснений и просто как бы рассуждает вслух. Причем сразу ставит меня в позицию виноватой. Это прямо-таки классика всех привычек Мрачко. Виновата потому, что я дышу не по его графику.

И всё это время я только думаю об одном: что он задумал? Ведь с его манией всё всегда многослойно. Он никогда не действует сразу. Он сначала заплетает свою паучью сеть, а потом подтягивает её к себе медленно, с наслаждением наблюдая за мучениями дергающейся в ней мухи.

- Я волновался, - рассеянно роняет Герман и тянется к белоснежному пузатому заварнику, источающему аромат свежего напитка. - Ты ведь знаешь, как я к тебе привязан. Кстати, как насчет чая?..

На этом месте у меня чуть не дёргается глаз от удивления. Он шутит, что ли? Или газлайтингом балуется, пытаясь внушить мне, что в наших отношениях не было ни его угроз убить меня за бесполезность, ни его неоднократной подставы перед Короленко?

Герман пододвигает ко мне чашку с ароматным чаем, почти не глядя. Рассеянно, словно мыслями уже в следующем разговоре, или вовсе где-то вне этой комнаты. Движения его плавные, привычные, он действует с той непринужденной уверенностью, которая бывает у людей, контролирующих всё вокруг и не считающих нужным притворяться учтивыми.

- Попробуй, остынет, - негромко бросает он, откидываясь в кресле и устремляя взгляд куда-то в сторону, мимо меня. Словно я лишь одна из деталей интерьера. - Говорят, у чайных листьев тоже есть характер. Этот, например… с нотами терпения. Или терпимости. Как тебе угодно.

Он вздыхает, скрещивает пальцы на животе, откидывая голову назад. И умолкает, снова погрузившись в свои мысли.

Меня немного сбивает с толку его неожиданно новая манера. Прямо сейчас Герман не давит, не сверлит взглядом, не требует ничего. Будто бы мы и правда