Там, где нас нет - Альвин Де Лорени

на его внутренние ощущения, а эманации его чувств метались вокруг моей личности безуспешно пытаясь добиться связи истинных. Но выговорившись вслух, он отрефлексировал свои чувства ко мне и после спектакля стал гораздо спокойнее и стабильнее психологически — как говорится, нет худа без добра.

Мало того, я выдернул к себе в зал Сиджи и Юта, бывших за сценой, и телепатически общаясь с ними, показывал, как я оказываю воздействие на Ёрочку и Жизи. Одновременно на обоих. Получился отличный урок менталистики. И если Ёрочка, как искусник, пока был неподвластен воздействию Сиджи и Юта, то Жизи они чувствовали прекрасно и внимательно отслеживали, то, что я с ним делал. Заодно и показывал им воздействие на зал. По крайней мере, на тех, кто искусниками не являлся, а это большинство омег (за исключением целителей). И всё это я делал по-прежнему транслируя картинку и звук в головы стапятидесяти человек. Определённо, расту как менталист.

Ансамбль Жизи и Ёрочки шёл по тексту пьесы, проживая её и ведя за собой зрителей — это чувствовалось прямо физически, и когда дело дошло до того, как Ромео, увидя Джульета в склепе, прощаясь с жизнью, собрался принять яд, несколько голосов в зрительном зале, причём, в разных концах, вскрикнули: «Он жив!».

И музыка, божественная музыка Нино Рота, где фоном, а где и в полный голос звучала в спектакле. И звучанием оркестра тоже дирижировал я, фактически выполняя роль звукорежиссёра, давая команды и дирижёру и стихийникам, вновь привлечённым для участия в звуке и освещении. И свои действия с этими людьми я тоже показывал Сиджи и Юту. Полностью. Действо на сцене, объединённое музыкой шло на одном дыхании, не было ни одной фальшивой ноты ни в игре Жизи и Ёрочки, ни в игре музыкантов, ни в игре актёров, окончившейся громогласными репликами князя Верòны:

— Где ж вы — непримиримые враги? Монтекки, Капулетти… Вас бич небес за злость и ненависть карает… И силою восторженной любви лишил вас радости и счастья… А я… за то, что ваш раздор терпел… утратою родных наказан также… Мы все наказаны…

Тут князь повернулся к залу и выкрикнул в полумрак:

— Мы все наказаны!

Отцы несчастных влюблённых закрыли лица в невыразимом горе и всё застыло на сцене. И только музыка провожает мёртвых — и зал в едином порыве забывает как дышать… — отыграв почти минуту… А потом из-за сцены звучит корòнная фраза:

— Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульете…

И темнота. В которой застывшие в финальной сцене актёры бесшумно уходят и остаётся только музыка. И я. Стоящий в зале, сбоку от кресел партера. Рядом с которым прижавшиеся с двух сторòн Сиджи и Ют. И между нами троими возникает чувство единения, когда мысли (само собой, поверхностные) становятся общими, а действия, порождённые этими мыслями, становятся понятными и неясно до конца, ты или он дышат ли, двигаются ли…

Вот и новый опыт менталистики — слияние (так я потом назвал это). И не только для меня, а и для Сиджи и Юта.

А потом я вернулся на сцену и уже приученные к новому способу выражения чувств (аплодисменты), зрители окатывают меня волнами эмоций. А я выпиваю их почти до дна. Странно, в прошлый раз возникало пресыщение, а теперь его нет. Неужели, я как наркоман со стажем нуждаюсь всё в больших и больших дозах?

— Да… Смерть всегда страшит людей. А смерть таких молодых… Но всё же слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут себе так, как будто они бессмертны, — смерть иной раз отступает от них… А наша следующая песня о любви…

И вот медленное вступление и духовые выводят первую фразу… «Потаённая слеза» Доницетти. Только на латыни. Изумительное совершенство музыки позволяет петь не в рифму. Но слова… Искусники, присутствующие в зале потрясены. Потрясён и я сам. Хотя на репетициях, тенор, отысканный для меня мейстером Гансом, исполнял её неоднократно — требовалась сыгранность с оркестром.

Получилось так, что Лисбет снова оказался крайним в своём ряду (ага, как же! Я специально так сделал!) и теперь я рядом с ним. Стою вплотную, едва касаясь его плеча своей рукой. Он, весь на сцене, не отвлекаясь от прослушивания, нащупывает своей ручкой мои пальцы и прикладывается к ним щекой, по-прежнему не отрываясь от происходящего там… А вихри Силы, вызванные эмоциональным воздействием такого количества искусников — не надо забывать и о целом курсе стихийников за сценой, закручиваются и закручиваются в зале, перехватывая моё дыхание…

Amores! Me amat, scio.

Modo ad momentum sentiendum,

Quam palpitat cor eius!

Suspiria mea exhaurire

Cum suspirio suo ad momentum!

Ut suspiria nostra coniungeret,

Senti eius cordis pulsum… [93]

(Любит! Он меня любит, я знаю. На миг лишь только почувствовать, Как бьется сердце его! Слить мои воздыхания С его воздыханьем на миг! Чтоб вздохи наши смог соединить, Биенье его сердца ощутить…) — льются со сцены слова.

Я специально вытащил из памяти именно эти произведения, чтобы оказать на Лисбета — и только его! наибольшее воздействие. Весь этот концерт посвящён только ему, по сути это так. Хотя, и мне тоже — мне же нужны эмоции зрителей.

К моменту проведения концерта заряд энергии, полученный от начальника SS, практически закончился. По утрам меня одолевало тяжёлое сосущее чувство в средоточии. Да, здесь я подпитаюсь снова и до будущего концерта или очередной мрази, которую придётся убивать, мне хватит. Буду лопатить память, вытаскивать из неё всё, что слышал, всё, что подойдёт здешним зрителям. На самом деле наша память хранит всё, что мы слышали или видели в течение всей своей жизни. Проблема только в одном — вытащить это из неё.

— «Это для вас, оме Лисбет. Только для вас…» — шепчу я ему телепатией.

И тонкие пальчики целителя чуть сжимают мою руку.

Ария окончена и я снова на сцене:

— Господа, мы привыкли, что пламя обжигает. Но оно может обжигать лаская… Встречайте! Румба!

Тёмная сцена. Почти в центре её стоит Делмар. Одна нога его на самых носочках, руки неловко выпрямлены, голова, с туго зачёсанными светлыми волосами опущена. На нём платье. Собственно, платьем это можно назвать с очень большой натяжкой. Но… кусок небесно-голубого шёлка, бодоанского! застёгнут причудливой фибулой над правым плечом. Ширина его такова, что её едва хватает на то, чтобы закрыть тело альфы только до правого соска,