Там, где нас нет - Альвин Де Лорени

Вытащив для кошки из воды метровую макрель, я снова уселся к рулю.

Да… Тогда на концерте я представил ещё одну песню. «Маленький принц». Почему-то именно с ним у меня ассоциировался Лисбет. И вообще, настроение нежное и лирическое и вопросы о том, кто тебя выдумал, звёздная страна, где побережие счастья и добра и то место, где водятся самые нежные слова, как ничто другое накладывались на то настроение, с которым я вспоминал эту песню. А Лотти смог вытащить из себя что-то такое, что заставило подпевать ему тех, кто сидел в зале. Негромко, себе под нос, но напевали… Лотти пел, я стоял около Лисбета, а маленький целитель сидел на стуле, задрав лицо на меня, и слёзы текли по его лицу. Вот зачем я так с ним? Я раскачиваю его эмоции песнями, исполняемыми со сцены для него, пью его чувства, досуха выпиваю. Не испытывая к нему любви. Я это знаю. Да, я не люблю его. Как нельзя сказать, что люблю Эльфи и Вивиана. В тот самом сексуальном смысле. Как любят женщин. Они, все трое, очень симпатичны, красивы и их внешний облик провоцирует меня. Эльфи и Вивиан любят меня, я это знаю. Любят до самозабвения. А Лисбет… Я положил на него глаз, а он посмел не согласиться с великим оме Ульрихом — высказать сомнения в моральном облике маркиза Аранда. И вот я заставляю его любить меня, холодно наблюдая и трезво рассчитывая свои шаги. Я чудовище, оме Лисбет. Вы правы…

Песня кончилась, закончились и треволнения, вызванные этой песней, по моей команде на сцену начали выходить студиозусы-стихийники. Сцена была велика и в четыре ряда построились и уместились все. А я объявил:

— Господа! Сейчас прозвучит песня, марш, гимн. Вполне возможно он подойдёт и для Схолы и вообще для всех искусников Эльтерры.

И, повернувшись спиной к залу, приготовился дирижировать хором. И вот вступают барабаны — безголосые студиозусы с ними у руках стоят с обеих сторòн хорового построения в затылок друг другу, задавая маршевый ритм, а потом басы начинают реветь в такт маршу, выбиваемому барабанами:

— Audio vocem de mirabili futurum, Matutinam vocem, rore humidam. Audio vocem, et pericula ventura Turbant mentem, sicut puero cuidam. (Слышу голос из прекрасного далека, Голос утренний в серебряной росе. Слышу голос, и манящая дорога Кружит голову, как в детстве карусель.)

И я левитацией приподнимаю задние ряды хора и удерживаю их всё время, пока исполняется марш. Марш воинов. Воинов будущего.

Зал, придавленный мощным звучанием полутора сотен здоровенных глоток в едином порыве встаёт (я заметил, что одним из первых вскочил ректор) и искусники, приложив кулак к груди в воинском приветствии, с горящими глазами слушают, как студиозусы, топая ногами в такт барабанам ревут, так, что стёкла трясутся в наглухо закрытых портьерами окнах:

— Iuro me futurum bonum atque castum Nec amicum relicturum miserum. Audio vocem et festino hoc vocatu Via aspera ad illud futurum! (Я клянусь, что стану чище и добрее, И в беде не брошу друга никогда. Слышу голос и спешу на зов скорее По дороге, на которой нет следа.)

Когда мы закончили и я повернулся к залу было тихо. Кто-то из переволновавшихся студиозусов барабанщиков неосторожно брякнул палочками по туго натянутой коже. Я вздёрнул бровь — «Тихо там!».

И зал взорвался. Взорвался прежде всего эмоциями искусников-альф, хотя и с трудом сдерживаемыми. Омеги были поражены не меньше их, но… мальчики всегда играют в солдатиков… А исполнение песни годится только для армии, ну или Схолы, как весьма военизированной структуры, ибо все искусники, независимо от пола, военнообязанные.

А я, раскланиваясь, как непосредственный создатель и дирижёр, поглощал и поглощал халявную энергию, причём, тянул её и из зала и из хора, так и висевшего в воздухе большей своей частью, у меня за спиной. Тянул и не мог насытиться… А в прошлый раз даже пресыщение было.

Погодите. У меня ещё сюрприз есть.

Отпущенные со сцены искусники снова построились за ней вдоль стены. Всем им было сказано мной телепатией, что сейчас будет последний номер и если они хотят его посмотреть, то могут остаться. Не ушёл никто.

Лотти на сцене. Но так, чтобы не занимать центрального места. Сев на высокий барный стул без спинки, казалось бы, задумчиво перебирает струны лютни перестроенной под шестиструнную гитару — он слышал мелодию и смог подобрать строй, чтобы лютня звучала максимально близко к гитаре.

Аранхуэс.

Звучит композиция, а за спиной омеги на экране возникают картинки.

Ламанча. Дон Кихот с прòнзительными голубыми глазами смотрит прямо на зрителя. Санчо Панса. Двое едут в голубую даль освещённую Эллой. И звучит, звучит мелодия, то становясь более настойчивой, то задумываясь о чём-то. А за сценой у проектора, изготовленного мной из жести перед ярким лучом, сфокусированным из нескольких линз, летают слайды, меняясь один за другим. По размышлении, я решил, что единая плёнка не нужна, проще изготовить прозрачные слайды — в этом случае я буду не связан габаритами плёнки, и разрисовать их картинками. За основу я взял серию картин Гелия Коржева по циклу Дон Кихота. Само собой, с корректировками — у местных борода не растёт. И сейчас, Дон Кихот полный сомнений или воодушевлённый или готовящийся совершить подвиг или лежащий в пыли с подвязанным пеньковой верёвкой шлемом Мамбрина на голове, проходил перед потрясёнными зрителями под музыку, которая то крепла, то затихала, добираясь до кульминации, подхваченной оркестром мейстера Ганса. И вот уже Дон Кихот повержен, упав с крыла мельницы, и страдает, лёжа на спине, и его голубые глаза, наивные и широко распахнутые, смотрят прямо внутрь зрителя. И новый слайд, на котором тёмные вечерние облака языками пересекают небо и две тени, одна на тощем коне и с лансом в руке и вторая на ослике движутся вдаль, уходя в перспективу, а за сценой два голоса, усиленные звуковой линзой, выставленной стихийниками, разговаривают между собой:

— Что есть рыцарское счастье, сеньор? — спрашивает один, а две тени уходят дальше и дальше.

— Видишь горизонт? Идёшь к нему — он близок… Идёшь ещё — он всё далёк… Твори добро, Санчо, и верь, что достигнешь горизонта…

Следующий слайд на котором те же облака, та же равнина, только тени всадников на коне и на ослике переходят на небо, так, что и непонятно, это ещё люди или уже облака…

Утром меня с вахты сменил Ёрочка. Мы втроём — вместе со вскочившим ни свет