Царствуй во мне - Наталья Ратобор

Приставший репейником военный комиссар Тихон Антонович Чадов вызвался служить в его части. Отправка – как только оформят подразделения, через неделю.

Воодушевляющий бойцов митинг проводился сегодня в Аракчеевских казармах на Шпалерной, в помещении конюшни, быстро наполнившейся газами восторженных организмов. Между тем офицер торопился вернуться к своей желанной, минуя общество комиссара Чадова, прилипчивого обладателя крупных телячьих глаз на маленьком лице – и благополучно ускользнул с митинга восвояси.

* * *

Улица шевелилась, перегороженная тесной запрудой: здесь тоже шел митинг, собравший мусорщиков и работников вторсырья. Перешагивая через керамические осколки и клочки газет, Шевцов пробрался к входной двери знакомого старого домика.

– Варюша, являюсь с повинной. Проявил себя самовлюбленным остолопом. Никогда – ты слышишь? – никогда более не обижу тебя ни словом, ни взглядом, ни другим каким образом. Ты слишком много значишь для меня. И я не посмею обмануть твое доверие. Буду ждать, сколько необходимо… пока мы не сможем быть вместе.

Варюша мягко притронулась к виску, припорошенному пылью цвета белого халцедона:

– Спасибо, милый… побудь со мною.

Пара провела оставшиеся совместные дни в блаженном целомудрии.

* * *

Валерий с Варей восседали, обнявшись, на жалобном диванчике – Варенька, подобравши под себя ноги.

Валерий Валерьянович нараспев декламировал наизусть полюбившиеся строки. Он никогда не читал стихов о любви женщинам: воспринимал это занятие как сугубо личное, почти интимное. Варя стала единственным исключением.

Ложится на рассвете легкий снег.

И медленно редеют острова,

И холодеет небо… Но хочу

Теперь я говорить слова такие,

Чтоб нежностью наполнился весь мир,

И долго, долго эхом безутешным

Мои стихи ложились бы… Хочу,

Чтоб через тысячи глухих веков,

Когда под крепким льдом уснет, быть может,

Наш опустелый край, в иной стране,

Иной влюбленный, тихо проходя

Над розовым, огромным, теплым морем

И глядя на закат, вдруг повторил

Твое двусложное, простое имя,

Произнося его с трудом…

И сразу

Бледнее неба, был бы он охвачен

Мучительным и непонятным счастьем,

И полной безнадежностью, и чувством

Бессмертия земной любви.[36]

– Лера… Расскажи о себе.

– Зачем, котенок?

– Я практически ничегошеньки о тебе не знаю. То есть мне с самого начала по наитию было ясно, что ты чудесный человек, настоящий.

Шевцов печально улыбнулся.

– Но этого же не достаточно, – продолжила она.

– Солнышко, в моей жизни слишком много было невеселого, что могло бы тебя опечалить. А я не хочу.

– Чем же ты думаешь опечалить меня? Ведь ты мой родной, я твою боль должна узнать, как свою. Чувствовать тебя.

Валерий потерся щекой о Варин висок, поцеловал в лоб.

– Девочка моя, в трудные времена мы живем. Трагические. Спираль времени, на отрезке которой мы оказались, корежит судьбы и разъедает ржавчиной все то доброе, что было меж людьми раньше, – милосердие, любовь, прощение… Я такой же. Одна ты у меня – особенная, неподвластная влиянию свихнувшейся эпохи.

– Что ты, это не я… Я как раз очень слабая. Бог мне силы дает.

Шевцов, размыкая руки, вдруг сказал с неожиданной ожесточенностью:

– Ну и где был твой Бог, когда люди, недавние друзья-не разлей вода или близкие, любящие родственники, как помешанные, в дикой злобе принялись гвоздить и грызть друг друга? Когда жизнь ближнего перестала что-либо значить? Когда кровь полилась рекой, не щадя ни гражданских, ни женщин, ни детей? Когда русский человек, в самом себе несущий высокий идеал самопожертвования, утерял не то что Божий, но и человеческий облик?

Варя испуганно смотрела на него.

Шевцова прорвало: он выплескивал свою боль и накопившиеся за долгие годы воспоминания о войне, о том, как предательством обезглавили страну власть имущие, о беспросветной глупости и слабоволии командующих фронтами, об одичании и звериной ярости народных масс. Нелицеприятно повествовал о своем бытии, бессилии и ожесточении. Душа его вскипела горечью. Он говорил с напором, почти кричал.

Варвара застыла от потрясения и только время от времени судорожно вздыхала.

Шевцов наконец истощил свой запал.

Проронил обреченно:

– Осуждаешь меня?

– Что ты. Еще больше люблю.

* * *

Варвара, кутаясь в плед, сиротливо маячила у окна. Шевцова скребнуло по сердцу. Обхватил сзади:

– Малыш… не грусти.

Расстроенная Варя обернулась:

– Через неделю тебе на передовую. Что будет дальше?

Шевцов с нежностью вглядывался в дорогое лицо.

– Будем жить.

– Будем?

– Будем надеяться.

– Я поеду с тобой.

– Нет, родная, это опасно.

– А если навеки разлука?

– Ты знай: что бы ни случилось, я буду помнить тебя.

– А я всегда буду ждать тебя… очень верно.

– Девочка дорогая, не торопись связать себя обетом: будущее туманно и непредсказуемо. Кругом война… Люди гибнут повсюду. И если мне суждено не вернуться… я горячо желаю тебе счастья.

– Я не смогу быть счастливой без тебя.

Валерий Валерьянович прижал к себе Варину голову:

– Глупышка… не говори ничего.

– Я хочу быть с тобой. Всегда. Поцелуй меня.

Шевцов с чувством прижался губами к подруге.

– Валера… Давай определим нашу жизнь – до разлуки.

– Варенька, родная, ненаглядная, теперь я точно знаю – это было бы непорядочно. Меня могут убить в любой момент. Жестоко так говорить, но такова безжалостная и отвратительная реальность войны. С моей стороны было бы подлостью не остеречь тебя. Что, если ты останешься в положении… одна. Посреди гражданской войны, нищеты и разрухи.

– Валерушка, а если бы я погибла – ты б скоро меня позабыл?

Шевцов помрачнел лицом:

– И думать об этом не смей.

– Вот видишь! И я не смогу полюбить другого. И мне останутся одни воспоминания. А так – останусь не одна, по крайней мере. И, помнится, не так давно ты даже настаивал… на близости. А теперь что изменилось?

– …Ничего. Просто я очень люблю тебя.

– А раньше не любил?

– Я был эгоист. И вел себя по-свински. Не сердись на непутевого.

– Не сержусь. Так что же?

Шевцов погрузился в раздумье, взвешивая риски.

– Будь твоя воля, девочка моя. Бог весть, когда война закончится. Только – вдвоем, без огласки. Вот ведь… кот-кашалот… колец нигде не достанешь.

– Ничего. Мы травяные совьем. Такие, что ты когда-то подарил, – помнишь?

Шевцов задержал дыхание: вот и вернулся к нему давнишний беспечный подарочек.

* * *

Кучерявобородый пышнотелый священник, подслеповато щурясь, внимательно рассматривал червонец, только что на зуб не попробовал. Деньги отцу Андрею были кстати. Его семья третью неделю томилась впроголодь. Протоиерей протер очки сизым шарфом грубой вязки и спросил деловито:

– Крещеные? Православные?

И, заметив юную внешность Варвары, глянул