Половина пути - Юля Тихая

— Ольша, милая. Мне не подходит, чтобы ты нервничала и жгла руки из-за постели. Если ты действительно чего-то хочешь, давай подумаем вместе, как сделать так, чтобы нам обоим было спокойно и приятно. Или мы можем просто ничего не делать. Хорошо?

— Мне неудобно тебя напрягать…

— Ольша.

— Хорошо. Хорошо! Давай подумаем.

Глава 23

Вообще говоря, не то чтобы про секс было так уж легко думать, и дело было далеко не только в смущении или словах, которые не положено знать приличной девушке.

Даже если забыть про… даже если вычеркнуть это, не считать сексом… у Ольши было не так-то много опыта, по крайней мере такого опыта, о котором она бы всерьёз могла поразмышлять.

Конечно, Брент зря так уж плохо думал о Леке. Она не любила его как мужчину и всегда хорошо понимала это, но поддерживать и согревать друг друга на самом пороге смерти — та близость, которая может быть куда как большей, чем какая-то там любовь. А Лек умел рассмешить её, когда Ольшу трясло, а на лагерь падал снег из пепла. И сам он тоже расслаблялся рядом с ней, выпендривался и забавлялся, как будто бы всего этого не было. Не было совсем ничего, вместо целого ужасного мира за тонкой тканью палатки — блаженная гулкая пустота.

А секс… ну, это был всего лишь секс. По самому большому счёту он бывал всего-то двух видов — плохой и хороший — и зависело это только от того, удавалось ли Ольше забыться. Если нет, то нужно было закрыть глаза и подождать, пока всё закончится. Тело было не её, совсем чужое, мёртвое, глухое к прикосновениям, а сама Ольша то плавала в тревожных образах, то висела в пустоте. Это не было ни страшно, ни как-то особенно плохо, всё больше — никак.

Бывало и иначе. Тогда от поцелуев у Ольши мутнела голова, и она зажигалась, тонула в страсти, отдавалась, как распоследняя шлюха. Лек бывал потом страшно доволен собой, а Ольша долго ещё лежала, успокаивая дыхание и ни о чём не думая.

Потом, позже, она много винила себя. Что не любила, что не была ласковой, что не сделала, не сказала, не… Она умирала в госпитале вместе с Леком, она тонула в мёрзлой земле братской могилы, и дальше шла — с кровоточащей дырой в груди, такой большой, что, казалось, любой снаряд пролетит насквозь, вовсе её не задев. Ольша не могла спать, почти не могла думать, задыхалась от боли и слышала в пустоте его голос. И в том последнем бою ей казалось, что вот теперь, наконец-то, всё. Но она осталась жива — отделалась контузией и десятью месяцами на депрентиловой выработке.

Теперь всё закончилось. И Лек — не забылся; конечно, нет; такое не забывается, не смывается, не уходит никогда. Но Лек был в прошлом. Будущего пока никакого не было, а в настоящем…

В настоящем Ольша сидела на кровати, прижавшись к боку Брента, а он обнимал её — горячая ладонь чуть выше талии — и пальцами свободной руки мягко выписывал линии и дуги на ольшином предплечье. Ненавязчивая ласка, от которой теплеет внутри.

И спрашивал Брент добродушно, с мягким вниманием:

— Как тебе нравится?

Ольша посидела ещё немного, вслушиваясь, как бьётся его большое сердце. Поварила в голове неясные образы, перебирала их лениво, как сброшенные в жестяную банку ненужные пуговицы.

— А тебе? Не в том смысле, что… мне сложно понять так сразу, что вообще…

Брент хмыкнул. Чмокнул её в макушку.

— Ну, мне вот говорили, что я много трогаю. Дай волю, облапаю вообще всё. И когда меня трогают, тоже люблю. Хочешь, гладь, хочешь, царапайся. Хоть за пятку укуси, я буду доволен.

Ольша почесала нос. Её никогда не кусали за пятку, но она сомневалась, что это может понравиться.

— Ещё целоваться люблю. И в губы, и не в губы. А ты?

— Целоваться… да.

Брент подцепил её подбородок, и Ольша сама потянулась ему навстречу. Сухое касание губ, почти целомудренное, очень лёгкое. Брент улыбался, в зрачках мелькали отблески от лампы, и Ольша открылась ему навстречу, выдохнула рвано, когда язык коснулся губ. Закрыла глаза, отдаваясь ощущениям. Провела ладонями по его бокам, сперва легко, потом весомо, с нажимом, наслаждаясь тем, какое у него твёрдое тело, и как он прижимает её к себе.

— Нравится, — постановила Ольша, вздёрнув подбородок.

Брент тиранулся носом о её щёку и усмехнулся.

— Что ещё нравится?

— Трогать тоже нравится! Ты очень трогательный! Трогаемый? Притрагиваемый? В общем, отлично годишься для троганья!

— А своё что-нибудь придумать?

— Ммм, — Ольша куснула губу.

Она честно попробовала вспомнить какой-нибудь секс, который ей нравился, чтобы назвать ему что-нибудь откровенное или даже грязное. Но по большей части вспоминалось только то, что в голове шумело, как будто Ольша снова напилась до потери себя.

Брент тем временем провёл пальцами по её шее. Скользнул ладонью ниже, коснулся груди. Обвёл, будто взвесил на ладони, нашёл большим пальцем сосок. Через ткань его руки ощущались мягкими. Прикосновения были нескромными, но лёгкими, не давящими и не грубыми, и тело отзывалось робким интересом.

— Ммм, — согласилась Ольша.

И сама в ответ потянулась к пуговицам рубашки, нырнула под ткань, пересела боком, так, что её колено оказалось на его бедре, потёрлась носом о его плечо… мужские руки гуляли одна по груди, другая по спине, это было приятно, и внутри собирался тёплый комок.

Брент зарылся носом в её волосы, прихватил губами ухо, шепнул:

— А что ты сама? Как ты делаешь себе приятно?

Ольша вспыхнула, и от бесстыдства этого вопроса тёплое внутри стало почти обжигающе горячим.

— Н-никак.

— Совсем? Никогда?

— Н-ну…

— Если там есть какое-то «ну»…

— Это было давно и не считается!

— Ммм?

Ольша замотала головой, а потом мстительно его куснула. Кусать было неудобно: под носом у неё оказался кусок торса между ключицей и соском, и весь он был литой грудной мышцей, слабо подверженной кусанию. Зато целовать хорошо. Зубами стащить в сторону майку, провести по коже языком…

Брент прижал её ближе, колено соскользнуло выше и дальше, а под бедром обнаружился стояк, отлично ощутимый даже сквозь три слоя ткани.

И Ольша вдруг резко вспомнила, что ей нравится на самом деле. Это была такая острая мысль, что она дёрнулась и чуть не протаранила затылком брентов подбородок.

— Воздух, —