Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 - Юй Фэйинь

Эти мысли были настолько чужды ему, настолько пугающи своей силой и нежностью, что он сжимал кулаки до хруста, гнал их прочь, но они возвращались снова и снова, как наваждение. Он был воином, тенью, орудием мести. Не утешителем. Но вид её страдания превращал его в нечто иное — в кого-то, кто готов был сокрушить целый мир, чтобы вернуть ей покой.

Эти мысли были настолько чуждыми, такими пугающе новыми, что он тут же, с почти физическим усилием, гнал их прочь, чувствуя, как по его щекам разливается жгучая волна стыда. Он, мститель, чей разум годами был занят лишь кровавыми планами уничтожения, чьё сердце билось в такт ненависти, теперь мечтал о… утешении? О защите? О том, чтобы стать для неё тихой гаванью, надёжной опорой в этом бушующем море интриг?

Это казалось немыслимым кощунством. Изменой самому себе.

Но мысли возвращались, упрямые и навязчивые, как морской прибой, подтачивающий скалу. Это было какое-то трепетное, щемящее чувство, совершенно новое и оттого ещё более сильное, всепоглощающее. Её, эту хрупкую, загадочную женщину, чья душа, казалось, была соткана из боли и света, хотелось оберегать. Безоговорочно и яростно. Оградить от всего плохого, что таил в себе этот проклятый дворец. Спрятать от злых, ядовитых языков, от коварных сестёр, от равнодушного отца, от холодных расчётов могущественных кланов.

Он ловил себя на том, что его взгляд, всегда бдительный, теперь сканировал пространство вокруг неё с новой, гипертрофированной интенсивностью.

Каждый взгляд, брошенный в её сторону, каждый шорох, каждый намёк на опасность заставлял его мышцы напрягаться, готовые в любой миг превратиться в живую стену между ней и миром.

Он не понимал, что это. Или не хотел понимать. Признаться себе, что он, Лу Синь, чья жизнь была посвящена мести роду Тан, испытывает… это странное, сокрушительное чувство… к самой старшей дочери этого ненавистного рода — это было бы высшей, немыслимой формой предательства. Предательства памяти его забитой до смерти матери. Предательства его невинно убиенной сестры. Предательства всех тех лет, что он прожил, лелея в душе лишь ярость и боль. Это чувство стирало границы его собственной идентичности, угрожая разрушить всё, чем он был, и оставить на месте воина — растерянного, уязвимого человека, который отчаянно хочет защитить ту, кого должен был ненавидеть.

Это не она, — пытался убедить себя его разум. Та, прежняя, умерла в озере. Это кто-то другой. Но его сердце, его инстинкты, видели перед собой именно её. Тан Лань. И реагировали на её боль как на свою собственную.

Он стоял на посту у её дверей, когда она наконец удалилась в покои, сопровождаемая Ван Широнгом, и чувствовал, как эта тихая, всепоглощающая тоска по её благополучию съедает его изнутри. Он был влюблён. Глупо, безнадёжно, страстно влюблён в женщину, которой когда-то поклялся принести невыносимые страдания. И эта любовь была мучительнее любой ненависти.

Лу Синь стоял у резных дверей покоев Тан Лань, погружённый в тяжёлые, как свинец, размышления, когда его острый, тренированный слух уловил едва различимый шорох крыльев над головой. Он молниеносно поднял взгляд, сохраняя внешнюю невозмутимость. На фоне тёмного, беззвёздного вечернего неба кружил знакомый, зловещий силуэт. Мо Юань. Ворон описывал над ним неторопливые, но явно нетерпеливые круги, его чёрные перья сливались с тьмой, лишь изредка отсвечивая синевой в лунном свете.

Лицо Лу Синя осталось каменной маской, но в глазах, скрытых тенью, мелькнуло раздражение. Он сделал несколько бесшумных шагов в сторону, в глубокую тень колоннады, чтобы скрыться от любопытных глаз возможных свидетелей, но так, чтобы резная дверь во дворец госпожи оставалась в его неусыпном поле зрения.

— Оставайся в облике птицы, — тихо, но с железной, не терпящей возражений властностью приказал он, глядя на кружащего ворона. Его голос был низким шепотом, едва слышным даже в звенящей тишине ночи. — И говори. Чего тебе?

Ворон спикировал ниже, словно чёрная молния, и уселся на голову застывшего каменного дракона неподалёку. Он склонил набок свою блестящую голову, и один его круглый, блестящий, как отполированный обсидиан, глаз уставился на Лу Синя с немым, пронзительным вопросом.

— Хозяин, — послышался в самом сознании Лу Синя знакомый скрипучий, беззвучный голос, обходящий уши и говорящий напрямую с душой. — Проследил за той служанкой. За Цуй Хуа. Она… любопытная мышка. Бегает в императорский дворец. Часто. Очень часто.

Лу Синь не дрогнул ни единым мускулом, но его взгляд, и без того острый, стал подобен отточенному лезвию, готовому вонзиться в самую суть проблемы.

— И? — мысленно отправил он обратно, сжимая кулак в перчатке.

— Видел, как она сегодня говорила с самой Императрицей, — продолжил ворон, и в его мысленном «голосе» послышались ноты мрачного удовлетворения. — В её личных покоях. Окна были закрыты, слов не разобрать. Но… — он сделал театральную паузу, — у мышки — самое что ни на есть подобострастное. Ползала у ног, словно червь. Паутина плетётся, хозяин. И мышка запуталась в ней по уши.

Мысль о том, что интриганка Цуй Хуа докладывает напрямую императрице, не была новостью для Лу Синя. Он давно подозревал нечто подобное. Но холодное, безэмоциональное подтверждение от Мо Юаня заставляло всё внутри него сжиматься в ледяной ком. Это была не догадка, а факт. И факт этот пах грядущей бедой. Императрица Линьфэй была на порядок опаснее, умнее и расчётливее своей взбалмошной, предсказуемой дочери. Её интерес к Тан Лань сулил ничего хорошего.

— Понял, — коротко, почти беззвучно кивнул Лу Синь, его аналитический ум уже с бешеной скоростью перерабатывал эту информацию, выстраивая новые, более жёсткие линии обороны вокруг своей госпожи. Каждая тень, каждый звук отныне должны были быть учтены.

Наступила короткая, звенящая пауза, нарушаемая лишь шелестом ночного ветра в листьях. Мо Юань повертел головой, его блестящий глаз не отрывался от хозяина.

— Прикажите следить дальше? — мысленный голос прозвучал деловито. — Или… убрать мышь? Незаметно.

Лу Синь задумался на одно короткое мгновение. Смерть Цуй Хуа, особенно сейчас, могла навлечь лишние подозрения, направить гнев императрицы прямо на Тан Лань. Но её деятельность, её уши и глаза, были слишком опасны. Она была живым каналом, по которому яд мог беспрепятственно течь прямо в сердце его госпожи.

— Займись ею, — отдал он приказ, и в его мысленном «голосе» не было ни капли сомнения или жалости, лишь холодная стальная решимость. — Сделай так, чтобы это выглядело как несчастный случай. Падение с лестницы. Удушье от плохой пищи. Или… чтобы во всём оказалась виновата она сама. Своей жадностью или глупостью. Но чтобы больше ни одного доклада. Ни единого слова она не