Завтра будет солнце - Лука Бьянкини

— Дуб, это дерево называется каменный дуб.

— Ну да, я так и сказал — вижу ветки дуба. Еще вижу проволоку, к которой подвязана лоза… Еще зеленые веревочки, которыми лоза к проволоке привязана.

— …

— Еще вижу маленькую паутинку, но без паука…

— …

— Вижу гроздь с плесенью…

— …

— Вижу листья сплетенные…

— …

— И еще краешком глаза вижу тебя…

— …

— Вот и все, что я увидел…

— А это кто?

— Это птичка, она только что прилетела! У нее красная головка, зеленые крылья и ярко-желтое брюшко.

— Неправда, птичка уже была! Короче, это зеленый дятел. Будто ее Уолт Дисней нарисовал, правда?

— Наверное.

— Ну все, поднимайся, а то сейчас придут остальные и начнут про нас невесть что придумывать.

Я встал и почувствовал себя сконфуженным еще больше.

— Скажи, зачем ты меня заставила все это делать?

— Я хотела показать тебе, как меняется реальность, если смотреть на нее с разных точек. Рассматривая мир из положения снизу, ты начнешь его больше ценить, потому что поймешь, насколько этот мир более сложен, чем мы. А мы ведь считаем себя хозяевами мира, в то время как мы здесь всего лишь гости. Мне это однажды объяснил мой дед у себя на винограднике.

— А при чем здесь пицца?

— При том. Потому что даже если ты кушаешь изысканные блюда, то это не значит, что ты получаешь больше удовольствия, или ты меньше скучаешь, или произведешь на кого-то впечатление. Знаешь ли, жизнь полна оттенков. Мы просто не умеем их видеть.

Господи боже ты мой, философия. Джулия оказалась самой настоящей девушкой «быть», с легким налетом коммунизма, дети цветов, peace and love и все такое. Если бы эти ее слова услышал Пьер, он бы немедленно надавал ей пинков под задницу, но я не таков. Я не стану ее гнобить. Напротив, девушка нравилась мне все больше и больше, даже когда она напрягала меня, рассказывая о своих светлых идеалах.

Я до смерти ненавидел этих виноградарей, когда наконец они пунктуально появились у шпалер со своими термосами с кофе и с такими глазами, будто наблюдали вся сцену в бинокль, да наплевать мне на них на всех. Нет, я, пожалуй, даже хотел бы иметь под рукой мобильник, чтобы немедленно рассказать про это on-line всем: и Стефану, и моему брату, и, почему бы нет, этой сволочи Беттеге.

Я торжествовал как человек, который вновь ощутил вкус победы, обретая утраченное самоуважение. Я приговаривал «мы-пойдем-есть-пиццу-завтра», а Джулия мне совсем не осторожно подмигивала, и от этого, сознаюсь, у меня чуть поллюция не случилась. Я принялся за работу с Кесслершами. Те вопросов задавать не осмеливались, но источали любопытство изо всех пор. Но я был слишком суеверным, чтобы позволить себе хотя бы намек на какое-либо предсказание, поэтому с головой кинулся в работу, то есть в эти чудовищные листья — в поисках спрятавшихся ягод. Я вдруг стал необычайно услужливым: угощал водой тех, кто забыл взять попить, бросался подбирать виноград, если кто-нибудь из моих напарниц ронял его на землю, старался дотянуться до самых недоступных гроздей. Это был классический случай, когда меня охватывало лихорадочное возбуждение, и, сколько помню, ни разу мне не удавалось совладать с ним. Я готов был даже запеть, если бы не стеснялся отсутствия слуха. Я и Кесслерш бы обнял, если бы не помнил об этой гребаной дистанции.

По большому счету, не так-то просто сменить привычки, если всю жизнь тебя учили вести себя определенным образом. Вы, осуждающие, вы могли бы есть мясо перед спагетти? Если да, то и продолжайте всегда так делать. Потом вы уже можете называть меня и снобом, и расистом, но сперва докажите мне, что вы сами не боитесь измениться. Особенно если вы вегетарианцы, или не знаю, какие-нибудь там вегианцы, блин, нам здесь только вегианцев не хватало.

Во время перекуров перед сменой шпалер я чувствовал себя как-то неуютно, ощущая на себе десятки глаз, хотя взгляды в мою сторону были уже не такие враждебные. Похоже, на моем лице была написана такая усталость, что это вызывало даже некое сострадание и делало меня уже не таким для них чужаком, как раньше. Хотя меня интересовало сейчас более всего, что скажет Джулия по поводу комиксов или как она невероятно изумится, когда узнает о моем неожиданном богатстве… Я весь издергался в противоречиях, но это лишь убеждало меня, что я все еще молод и у меня есть все шансы.

Ближе к пяти мы должны были провести очередную погрузку-разгрузку ящиков, и это меня по-настоящему доконало. Техникой-то погрузки я овладел, но пахать пришлось, черт побери, не по-детски, пять евро в час — это, блин, слезы, забастовку им устроить здесь, что ли!

Наконец прозвенели удары колокола, я подошел к Джулии, и мы вместе с остальными, сбившись в кучу, вымотавшиеся, не в силах даже говорить, потянулись по дороге в сторону часовни и дальше, до Колле. Да, а как же пицца, мы же должны договориться по поводу пиццы — во сколько встречаемся, где, куда надо ехать. Мы обменялись номерами мобильников, для верности прозвонившись по разу друг к другу.

Как было бы чудесно, если бы ей принесли на блюдечке книжечку стихов, ей бы наверняка понравилось, нет, лучше какую-нибудь фиговину от Versace или даже (почему нет?) что-нибудь из ювелирки. Какой-нибудь браслет с бриллиантами, она, правда, не разберется, подумает, что бижутерия, да и неважно в общем-то. Все мои способы завоевания девушек накрылись медным тазом, я весь был охвачен лихорадочным энтузиазмом. В руке у меня был принесенный Джулией «Дьяболик», и я не мог дождаться момента, когда вернусь к себе в комнату и со смаком начну читать. Под аккомпанемент чавкающей под ногами грязи мы возобновили разговор.

— Так, значит, сегодня вечером ты остаешься дома?

— Думаю, да или пойду пособлю в баре. А то в последние дни сестры оттуда вообще не вылезали…

— Может, я зайду к тебе кофе попить.

— Я буду рада, Леон, но ничего не обещаю… Я так устала сегодня, да и ты, вижу, с этими ящиками измотался. Однако ты делаешь успехи на сборе, а?

— С чего так думаешь?

— Да вижу, у тебя сноровка появилась, не то что пару дней назад… Ты прямо настоящий трекуандинец…

— Да ладно, скажешь тож…

Я вдруг осекся на полуслове, застыв в изумлении, даже в панике. Нет, это неправда, этого не может быть. Это не телесериал и даже не фильм — и уж точно не американский. Скорее французская комедия, или русская трагедия,