Вдова на выданье - Даниэль Брэйн

рецепты, и загадочно опускала ресницы, рассчитываясь с теми, кто получал сласти «на вынос». Обрыдлов и тут выручил, уже через час пригнал мальчишек подавать и убирать, и я смогла присесть и передохнуть. Якшина, которую сегодня легко было спутать с герцогиней ровно до тех пор, пока она не начинала облизывать перепачканные пальцы, дергала отца, Обрыдлова и меня, напоминая, что по соседству есть еще зал, и он пустует. «Да-да», — соглашался с ней заклеванный Пахом Прович и подзывал то Псоя, то Фому, то Луку и что-то проворно считал на крошечных карманных счетах.

— Не дело, матушка, упускать то, что само к тебе плывет, — гудел Псой Кондратьевич. — Что, Пахом, по десяти? Али маловато будет? По пятнадцати! Фома, и ты клади! Лука, ах, ты двадцать!

Никифор Якшин скакал по залу, высматривал ткани и охотился на Мирона, расспрашивал про поставки. Купец где ест, там и деньги кует, и почти все пожирали меня алчными взглядами и просили бумагу и перо, чтобы записать, что мне потребно, пока их достойные во всех отношениях супруги наслаждались некогда дефицитными советскими лакомствами. Особенно понравилось оливье, и Мирон торжественно признал свое поражение. До того, как выяснилось, что огромная лохань опустела, он был убежден, что чайную колбасу и горох в салат кладут даже не с голодухи, а с нездорового ума.

Я улучила момент и наклонилась к Обрыдлову:

— Благодарю, Пахом Прович, за платье! Угодили!

Знать не хочу, кто до меня его носил.

— А то Силушке скажи спасибо, матушка! — бесцеремонно загоготал на весь зал Обрыдлов. — Всю плешь проел, вона! — И он постучал себя по лысине. — Я ему — не про твою честь Олимпиада Львовна, а он все свое. Скажи, матушка: пойдешь за Силу замуж?

Я застыла, непристойно отклячив зад, и мальчишка, разносивший подносы, меня обогнул. Бесспорно, работящий, добросовестный и честный Сила — вариант лучше, чем амбициозный и агрессивный покойный Матвей или бестолковый, если верить его родной матери, Макар Ермолин. Но…

— Не пойду, батюшка, — я выпрямилась и покачала головой, не забыв обезоруживающе улыбнуться, а в животе разлился Ледовитый океан. — Была я замужем, а теперь у меня двое детей и ресторация, сама справлюсь, ни за кого замуж не хочу.

Купцы, собравшиеся в тесную кучку за небольшим столиком, разом замолчали, Пахом Прович сдвинул брови, Якшина перестала жевать эклер. Над верхней губой ее красовались впечатляющие шоколадные усы. Я переводила взгляд — не на лица, на руки, понимая, что по незнанию сказала что-то не то и, вероятно, непоправимое.

В наступившей тишине вошла Прасковья с малышами, которые со счастливым визгом полетели в детский уголок. Это был единственный и очень необычный звук в эту минуту — детский крик, женщины заволновались — зачем привели детей, для чего, отчего они кричат, сие неприемлемо, негоже, но поднятый Обрыдловым брачный вопрос вызывал у них любопытство не меньшее.

— А-ха-ха-ха-ха-ха!

Пахом Прович грохотал, хлопая себя ладонями по бедрам и икая, и слезы выступили у него на глазах. Через бесконечную секунду захохотали и его компаньоны, и даже Якшина залилась смехом. Я принимала все на свой счет и судорожно старалась найти решение. Я улыбалась широко, выдавливала из себя подобие разухабистого веселья, но если бы кто-нибудь заглянул мне в глаза, увидел в них настоящую панику.

— Ох, матушка! Ох, сильна! А ведь барышня, не нашего круга! «Сама справлюсь!» Ты погляди-ка, сама! А-ха-ха-ха! Вот это по-нашему! Ура Олимпиаде Львовне! Не посрамила честного имени купеческого!

— Куда там Матвейке! — зычно перекрикивал его Псой. — Вот кому дела-то вести было надобно! Ура Олимпиаде Львовне!

— Мама, мама! — Женечка сообразил, что его ждет не только детская площадка, но еще и много вкусного, и бросился ко мне в объятия, Наташенька затопала за ним, Прасковья, охая и лягая всех, неудачно вставших у нее на пути, припустила за детьми.

Мне аплодировали, мне кричали «Ура!», и хорошо, что заведение у меня трезвое, и так уже кто-то что-то разбил. Я прижимала к себе детей, пыталась унять сердцебиение, и зал плавился от так некстати показавшихся слез.

И когда я спустила малышей с рук, не сразу поняла, с чьим злобным, ненавидящим взглядом встретилась. Я моргнула, всмотрелась в полутьму, разглядела статного молодого мужчину за дальним столиком, невероятной красоты молодую женщину, изможденную донельзя, и рядом с ними — прямую как палка Агафью Ермолину. Обрыдлов что-то мне настойчиво говорил, ему вторила Якшина, но я видела лишь когтистые пальцы, сжимавшие тупой десертный нож.

Глава двадцать пятая

Я подтолкнула детей к подоспевшей Прасковье. Единственным, кто мог переключить всеобщее внимание на явление Ермолиных туда, куда их никто не звал, был Обрыдлов, но он поймал кураж и развлекался вовсю, чужие семейные дрязги его не занимали.

Я с хлебосольной улыбкой отправилась к тигру в пасть, и Агафья плотоядно капала слюной на стол, предвкушая увидеть рагу из меня на своей тарелке, но я смотрела не на нее.

И не на Макара Ермолина, уже понятно, что Липочка могла втемяшить себе в забитую романами голову все, что угодно. Красавец, франт, орел, на лбу аршинные буквы «недоумок».

Опыт, который врезался мне в память так, что, окажись я в блаженном небытие, не узнавая ни родных, ни саму себя в зеркале, его не забуду. Лица людей обреченных забыть нельзя.

Отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие — что бы ни было, какой бы этап ни проходил человек, чьи дни сочтены. Сколько ему бы ни осталось. Какие бы муки он ни терпел. Верующие и атеисты, злые и добрые, раздававшие все, что имели, или с наслаждением стравливающие кружащую коршунами родню. Вверившие жизнь докторам или бабкам с заговорами и зельями. Взрослые и такие, какой была я.

Девчонка, вбежавшая в стылые волны. Я хотела жить. Я очень хотела жить. Все мы хотели жить — и отчаявшиеся, и не теряющие надежды.

Может, Авдотья Ермолина была еще краше когда-то, но я не видела настолько прекрасных женщин. Ни в мое время, когда нельзя доверять ничему, ибо тот, кем ты любуешься, доверился искусному фотошоперу или умелому пластическому хирургу. Тем более мне не нравились портреты льстивых придворных художников или отретушированные фотографии пятидесятых годов.

И почти никогда я не встречала горячечной исступленности в погасшем, невыразительном взгляде. Болезненная маска, натянутая светская улыбка, чудовищное напряжение в теле и еле сдерживаемый крик.

Я подошла, Агафья разжала пальцы, нож звякнул о тарелку.