Вдова на выданье - Даниэль Брэйн

class="p1">Парашка долго не открывала — вероятно, спала с детьми и опасалась их разбудить. Наконец я услышала, как движется в пазах засов, и на пороге предстал Евграф, одетый, хотя и сонный. Это был очень, очень паршивый знак.

— Что случилось? — выдохнула я, и пот заструился по спине, обжигая. — Дети?..

— Спят, барыня, — ответил Евграф, но настороженность его от меня не укрылась. Он отступил, я прошла в квартиру, в гостиной горел свет, что тоже мне не понравилось. Прислуга боялась электричества, и когда меня не было дома, жгли свечи. Обычно, но не сейчас.

Я шепнула Мирону самому пересчитать выручку, и он ушел в кухню, звеня мешком, а Евграф застыл, вытянув шею, и удивленно смотрел ему вслед. В квартире стоял странный запах… Неясный, но знакомый. Не слышно было ни шагов, ни голосов. Я закусила губу и пошла в гостиную, и казалось, что кто-то исступленно и отчаянно кричит мне «Стой!».

Крик преследовал меня, когда я смотрела на нее, не представляющую опасности. Ростом чуть выше меня, возрастом таким же, одетая в серое закрытое свободное платье. Худенькая она была настолько, что я завистливо задержала взгляд на широком тканом поясе. Во-первых, я отъелась, во-вторых, талия у Олимпиады от рождения была не тонка.

Это от нее пахло смесью лаванды и мяты, в моем прежнем мире в последние годы стали популярны такие духи. Кто ты, откуда пришла, кто тебя, черт возьми, пустил в мой дом?

— Липа, — разлепила гостья бледные губы и встала. Руки у нее были натруженные, словно работала она с утра до ночи и пуще, чем прежде я. — Липонька, я поздно к тебе пришла. Липонька, я…

Я хотела то ли усадить ее, то ли указать ей на дверь, и что-то подсказывало, что вопрос «кто ты такая» излишний. Из-под серого монашеского покрывала на голове выбились роскошные темные локоны, огромные глаза смотрели с мольбой.

— Я хочу…

— Где Прасковья? — прервала ее я.

Я почувствовала себя в ловушке. Евграф, крепкий здоровенный мужик. Мирон, бывший каторжник, которого привел Евграф. Парашка, «подтвердившая» прошлое Мирона. Мать честная…

— Липа, Липонька… — всхлипнула гостья, шагнула ко мне, и я не выдержала. В прыжке я подскочила и сцапала подсвечник, проверенное оружие, посшибала незажженные свечи и выставила его вперед. — Липа, опомнись! Я не желаю тебе зла! Клянусь, я ничего не знала!

Подсвечник был неподъемный, с тем, которым я гоняла Клавдию, в сравнение не шел, удар его потянет… лет на пятнадцать каторжных работ. Плевать. Плевать. Я половину города залью в бетон, если они осмелятся подойти к моим детям. Но после я отправлюсь в острог, а малыши? Пахом Прович и Анна Никифоровна их не оставят.

— Не знала, — услышала я за спиной знакомое кряхтение, и пальцы едва не разжались сами собой. — Не знала она, ты на нее глянь, барыня. Домна последнее из дому для тебя клянчила да тащила, а ты не знала? Кто бы тебя держал-кормил, почитай, с год, кабы Домна за тебя не платила? Окромя тебя вона сколько в нужде живет, а работают-то поболе!

Парашка подошла и забрала у меня подсвечник. Не то чтобы я охотно рассталась с ним, но она справилась.

— Дай, матушка, дай сюда. Ежели что, так я вернее умею, — мерзенько захихикала она, и гостья сжалась. — Она вон знает, что со мной шутки нехороши, да, Леонидка?

Ах, как же Парашка не любила Леониду, и повод у нее был. Не стану я осуждать старую няньку, к тому же многого я не знаю, как ни старалась узнать, но не смогла. Парашка поставила подсвечник, наклонилась, не сгибая колени, собрала с пола свечи и навтыкала обратно, и все это — не сводя с Леониды недобрых немигающих глаз.

— Вот, барыня, Леонидка засрамленная. Чего пришла? Садись, Леонидка, поведай барыне Олимпиаде Львовне, с чем пожаловала. А ты, барыня, — добавила Прасковья, обернувшись ко мне, — примечай, как ты умеешь.

Это уже признание моих заслуг, не в последнюю очередь — разоблачение Клавдии, и да, мне польстило, но я сказала себе: никаких выводов, пока никаких. И многозначительно шевельнула бровями.

— Спят, барыня-матушка, — успокоила меня Парашка, и несвойственное ей почтение определило мою стратегию. Я жестом велела Леониде сесть, и она подчинилась. Парашки она страшилась больше, чем меня, и она притихла, а может, я измаялась так, что изначально переоценила угрозу.

Девчонка, влюбленная в моего брата. Как не очароваться великолепным морским офицером. Может, чувства были взаимны, недаром Прасковья точит на Леониду зуб. Неизвестно, насколько все было серьезно, склонна думать, что для Николая — незначащая интрижка, для Леониды — любовь до конца ее дней.

Потом произошло то, что в это время ставило на женщине клеймо, а девушку превращало в прокаженную. От обесчещенной Леониды отреклись, родной дом, родной бывший склад, стал запретным. Куда ей было идти, изгнаннице — туда, где не спрашивали о грехе, не измеряли глубину падения, а накормили, напоили, дали приют, надели сестринское платье и покрывало.

Мне рассказывали, что в приории найдется пристанище каждому страждущему, но не без подводных камней эта благотворительность, как и везде. Леонида не бездельничала, это заметно по рукам, но без нее работниц хватало, и чтобы ей не скитаться по подворотням, Домне платила за нее.

Из кармана Клавдии Мазуровой, которая вынудила Леониду хлебнуть лиха, но не бросила умирать.

Леонида помнила Олимпиаду другой, не узнавала и молчала. Я устала, уровень озверина в крови возрос стократ.

— Время позднее, — напомнила я, — говори.

И выметайся.

Парашка ходила кругами, терлась боком о стол, как кошка о ноги хозяина, от лавандовой мышки ее отделяла столешница. Я на секунду отвернусь, Прасковья прыгнет на Леониду и шею ей в один миг свернет. Николай, соколик ясный, барин обожаемый, пропал без вести, а голубка — вот она. Цап!

— Я возьму с тебя обещание, Липа. Поклянись мне простить ее. Ты клянешься? Пусть она с миром уйдет! — Леонида стояла прямо, величественно, прижав руки к груди, она не просила, не требовала — покровительственно позволяла мне согласиться, почтить за честь отпустить кому-то прощение. — В Черном лесу скитаться ей вечно, нет от Всемогущей милости ей, так ты прости ее, Липа. Она мать моя, она ничего ради себя не делала. Ты ведь жива осталась, Липонька, так прости, она уже тебя не погубит.

Под гипнотизирующий стон Леониды и сопение Прасковьи я