Вдова на выданье - Даниэль Брэйн

Она принялась меня раздевать. Делала она это без деликатности, едва не вывернула мне руки, пихнула в поясницу, чтобы я подалась вперед и ей было сподручнее. Я терпела, зная, что если вздумать Парашку гонять, она, чего доброго, «случайно» щипнет до синяка.

— Зачем ты ее пустила? Леониду?

— И-и, матушка! С вечера тут ходила, дворник все ее со двора гнал, — Парашка разоблачила меня, потеряла ко мне всяческий интерес, расправила платье на спинке стула и прилипла к нему со свечой в руке. — Баба-то она добрая, работящая, норовом вот дрянна. Свистелка, гордячка, барыня сыскалась. Она мне с порога — знаю, кто всех убил. А зря пустила?

— Да нет, не зря… — я, как была в исподнем, так и села, зайдет кто — его проблемы. — Добрая, работящая… то хаяла Леонидку почем свет, а то хвалишь?

Сколько бы раз я ни ловила Парашку, смутить я ее не могла.

— Шла бы ты, матушка, спать, — посоветовала она недовольно. — А Леонидка, добра, хороша, а с рылом свиным в калашный ряд лезть негоже. Тебя хватит, страдалицы, тебя от лиха не огородила, за то мне перед Всемогущей отвечать. — Она встала, кряхтя, и уперла руки в бока. — Купчина она и есть! Какая из нее барину жена, вот скажи?

— Тебя не поймешь, — вздохнула я, поднимаясь, и снова куснула ревность к брату. Парашка и мужа моего ни в грош не ставила, что говорить, но я — женщина, мой брат — мужчина, предполагается, что я со своей долей битой жены могла смириться, а Николай достоин равной партии, не суррогата.

Упрекать Прасковью, что она дитя своего времени, глупо. Все сказали бы мне то же самое, что и она.

— А тебе понимать меня, барыня, и не нужно. Ты делай, что я скажу, и все ладно будет… вот спать иди, и добренько.

Уже в дверях я остановилась и обернулась. Парашка закончила осмотр платья, пятен я наставила на подол и на рукава, как ни береглась, и получила клеймо неряхи.

— Я думала, ты помогла ей плод извести, — сказала я, и Парашка, достававшая из буфета какие-то склянки, чуть все не выронила. — Ты мне тогда не ответила, помнишь? Когда я спросила, кто ей помог.

— Дура ты, барыня. — Прасковья, не глядя на меня, грохнула склянкой о стол, мало не расколола. — Если разбойница, так душегубица? Ась?

— Не сестры же, — растерялась я. Она задета моими словами за живое? Я не хотела, прости-прости.

— Тю-ю… скажешь — сестры! Вот, матушка, ты где разумница, а где ну вот! — и для убедительности она несколько раз стукнула костяшками пальцев по столу. — Туполобая, хоть гвозди о тебя правь. В пристанищах вороваек да шалаболд поболе, чем в подворотнях! В ноги сестрам кинутся, повоют, покаются, опосля втихаря нахлебаются, чего надобно, отлежатся в сытости да тепле, рожи бесстыжие, да на промысел. А кто дите родит да сестрам подкинет. Спать иди!

Это за кого меня принял тогда дед Осип, когда любезно подвез от дома Обрыдлова до наших выселок? Впрочем, понятно, за кого.

По крайней мере, мне дали выспаться, и когда я продрала глаза, было уже почти десять утра, детей Прасковья подняла, покормила и отправила на прогулку, а вскоре должен был явиться учитель. Я хотела устроить Парашке разнос, но передумала. Как ни крути, все, что она делает, вообще все, еще ни разу мне не повредило.

К полудню меня ждали в банке, а дальше завертелось все колесом.

Соседний зал мне сдали в аренду. Не столько мне, сколько Фоме Фокичу, но я на такие мелочи внимания не обращала. Псой Кондратьевич заинтересовался детскими площадками, но не мог взять в толк, какая с них выгода, а стало быть, зачем нужны на них деньги, и эта затея пока потерпела крах.

Парашка меня оберегала от неразумностей, ее ужимки имели смысл, что стоило к ним прислушаться, а не яриться, что старуха сует нос в мои дела. Я отдала Леониде старое, вышедшее из моды платье и целый день наблюдала, как вредная девка натягивает рукава, подтаскивает вырез выше и пытается одернуть юбку, чтобы наряд не походил на холуйский. Она отказалась выходить в зал, и я зло велела ей встать к лохани и мыть посуду, а вечером передала с Парашкой нитки с иголкой и серый отрез.

Неизвестно, как Леонида за непроглядную ночь со всем справилась, но наутро она пришла в закрытом платье, с криво надставленной юбкой, с красными от недосыпа глазами. Я получила ведро помоев, суть немые укоры королевы в изгнании, и мстительно указывала Леониде на дверь зала каждый раз, когда появлялись дамы. В основном это были купчихи с навьюченной по самые уши прислугой, пару раз заглянули рафинированные дворянки, посмотрели на цены и разочарованно ушли.

Сила, которому я довольно обидно — и опять спасибо Обрыдлову, удружил! — отказала, не был в претензии и с успехом меня заменял. Я же, как и обещала Агафье, гуляла с детьми, а Агафья, как я советовала, выгуливала Авдотью. Макару она не доверила даже такое простое дело, как пестовать собственную жену.

О, это был сущий кошмар, я ошибалась в своей первоначальной оценке. Характер у девчонки был мерзейший, свекровь свою она доводила капризами, истериками и слезами. Старухе я сочувствовала от души, куда ей было деваться.

Но Агафья уперлась рогом, вернуть невестку к жизни она хотела во что бы то ни стало, мои дети оказались стимулом не столько для Авдотьи, сколько для ее свекрови, и она пасла девчонку, как упрямую ослицу. Сказано гулять — значит гулять, сказано есть — значит есть, и наплевать, что ты не хочешь или невкусно. Авдотья не притворялась, в самом деле она была больна, но, как это часто бывает, болезнь превратила ее в существо, при долгом общении невыносимое. Я не выдерживала, сбегала, Агафья стойко сносила все.

Недели через две дрессуры Авдотья стала заметно спокойнее. Я ничего не сказала, не то чтобы верила в сглаз, но знала, что может случиться рецидив, и тогда у Агафьи опустятся руки. Пока же обеим на пользу шли и прогулки, и общение с моими детьми, и я предоставила всему идти своим чередом.

Макара Ермолина я ни разу не видела, и это было хорошо.

В обеденное время заглядывали