Вдова на выданье - Даниэль Брэйн

Нет, Олимпиада умерла, а я в ней возродилась на чью-то беду, на чье-то счастье. Домна хотела убить меня, как проще, а стоило — как легче спрятать следы. Столкнула бы с лестницы, как подумала я в первый свой день, осматривая подвал — что это не убийство, а месть, оказия, удобный случай.

Про Домну с ее туфлями я тоже тогда подумала в первый раз.

— Она мне все рассказала, как ты из дому ушла. Пока жива она была, как я могла тебе сказать, она мать моя, мне доверилась…

Убить человека будто бы не своей рукой проще. Наверное.

«Не выдавайте меня» — да полно, для Клавдии ночные отлучки не были тайной, она неспроста кричала, что на Леонидку потратилась, когда истерила над умирающей Зинаидой. Домна понимала, что я узнала ее шаги.

Домна передала Зинаиде просьбу Парашки принести завтрак. Домна была в кухне, когда Зинаида собирала поднос заново. Домна, зная, что доктор после смерти Матвея приказал собрать всю еду, попыталась уничтожить улики.

Все-таки Домна.

И да, грибы. Вот почему Лариса умерла следом за братом — много болтала. Домна знала, что это Клавдия теперь заправляет в доме всем.

Мой уход из дома Домну встревожил, но повлиять она ни на что уже не могла. Я улизнула, а она призналась дочери во всех убийствах. Для чего?

Потом кто-то убил ее саму. Макар Ермолин? Агафья Ермолина? Кто?

Как Леонида узнала, где меня разыскать?

— Как ты нашла меня?

— Сестры сперва сказали в адресный приказ идти, так я пришла, а приказ упразднили… — смутилась Леонида или сделала вид. Дичок она такой, оторванный листочек ветер носит по городам и весям. На чьей двери прилепится, тому и смерть… Чушь. — В полиции адрес дали, потому как мы родня.

А я полагала — никто не знает, где я живу, была убеждена, что скрылась, надежно спряталась. Что дети в безопасности и ни одна паскуда нас не найдет. Дура, набитая оптимизмом, Парашке велеть, чтобы она мне науку жизни преподала хорошей хворостиной пониже спины. Чудо, что ни Леонида, ни тем более Домна не додумались просто дойти до первого попавшегося участка.

— Ты жить хорошо стала, Липа.

Каждая вошь выкатывает претензии, что я стала жить хорошо, а кто спросил, каких усилий мне это стоило? Я украдкой взглянула на Прасковью, замершую подле стола. Вот уж кто стоит на страже моих интересов, но ведь Леониду пустила зачем-то, нарвется она на выволочку когда-нибудь.

— Так, значит, ко мне ты пришла, чтобы я ее простила, — не слишком связно сказала я, кивая каждому своему слову. Губы растрескались, язык безусловно заплетался. — Твою мать. Она моих детей хотела оставить сиротами. Да?!

Парашка проворно подскочила, заступила между нами прежде, чем я обозначила свое намерение вцепиться Леониде в глотку, и я сдалась. Лицо Леониды было измученным, но взгляд спокойным, дышала она теперь полной грудью, словно на горло ей раньше давила чужая вина. Я сознавала, что Леонида не виновата ни в чем, больше того, она могла забыть о моем бренном существовании.

Но она пришла и все рассказала. Все, да не все, я хочу знать мотив. Без ответа я не выпущу ее за эту дверь.

— Как же ей так не повезло. То рука дрогнула, то Прасковья обхаяла и прогнала, еще и Зинаида съела яд. Хлебный цвет — такая редкость, а не в тот рот попал, — провоцируя, я шагнула влево, и старуха опять преградила дорогу.

— Леонидка-то знает, каково хлебный цвет хлебать, — вставила свои пять копеек Парашка, смотря мне в глаза, и сразу окрысилась на Леониду: — Язык проглотила? Кайся!

Истории несчастной любви к блестящему гардемарину и последствий ночных прогулок терпят. Причина всех смертей. Причина, в которую я поверю. Ошибку с адресом я себе не прощу, мне нужно знать, что никто не плеснет мне яд и не подкрадется с ножом со спины.

— А Матвей? Матвея твоя мать убила?

— И Матвея. И Клавдию. — Леонида говорила негромко, но мне казалось, что истерически орет и перебудит весь дом к чертовой матери. — Только я ничего не знала. И тебя, Липа, извести хотела, и всех…

— И детей моих, — перебила я, заставляя себя оставаться на месте. Парашка права, если я придушу эту дрянь, это уже ничего не изменит. Руки чешутся, но надо помнить — я себе не принадлежу.

— Нет!

Леонида подавилась воздухом, побледнела, и Парашка, переваливаясь и ворча, подошла к буфету и налила в чашку воды. Руки Леониды тряслись, вода капала на платье, оставляя пятна, похожие, черт побери, на кровь, и мне мерещилось — вода плеснет ей на руки и заструится красным по светлой коже. Парашка забрала чашку, со стуком поставила ее подальше. Я ждала, пока пройдет затмившая разум ненависть, но пройдет она не раньше, чем кончится бесконечный день.

— Нет! — в ужасе повторила Леонида, с волос соскользнула накидка, запах лаванды и мяты стал до тошноты невыносим. — Опомнись, Липа. Детей несмышленых за что?!

— А нас за что?

В тишине было слышно, как Мирон пересчитывает мелочь. Она звенела далеко и неуверенно, как музыка ветра, и так же умиротворяюще, а может, то был фантомный звон в моей голове.

Глава двадцать седьмая

— Никто за меня не вступился. Ни Клавдия, ни Матвей, а ведь родня. Ни ты, Липушка, а могла бы. Дитя мое было плоть от плоти твоей, — Леонида смотрела мне в глаза без стыда, без пугливости, свойственной матери. Она признавалась в чужом преступлении, проступок не осуждая. Хотела прощения, но это не то.

— Что ты мне врешь, мой брат на тебя не глядел, никчемную, — ухмыльнулась я, вспоминая путанные Парашкины рассказы. Жестоко, но я все разворошу, раз Леонида залезла сама на плаху.

Леонида грациозно стянула с головы сестринский плат, опустила руку и застыла покаянным изваянием. Меня по самое горло затапливало надрывным «не верю». Не верю я в это кликушество, хоть меня режь.

Запыхтела кузнечными мехами Парашка, я шикнула на нее, пресекая попытки влезть в разговор.

— Ты извела плод, Леонида. Как утверждала, от моего брата.

Где логика? А старая шельма Парашка — какую помощь тебе оказала она: вряд ли сестры в приории промышляли